Номах. Искры большого пожара

– …А рот у него открытый, будто поет! – пьяно засмеялся Тарновский. – И ни волос, ни ресниц, ни бровей. Они выстригли, мураши. Слышь, Аршинов! Петр Андреич! Ты куда? Погодь, расскажу. Побрили, говорю… Наголо. Снуют, туда-сюда, туда-сюда… Как маковые зерна.

Он навалился локтями о стол, засмеялся с пьяной добротой.

– Смешные такие, мураши эти… Я когда пацаном был, любил на них смотреть. А то, бывало, возьмешь травинку, потычешь ею в муравейник, а те на нее бросаются, хватают, кусают. Будто собаки, ей-богу. Потом оближешь, кислая…

Сон Номаха. Обычный день

С утра Номах махал лопатой на току, подавал зерно в раскрытую пасть веялки, чтобы оно, очищенное от сора и пыли, просыпалось в высокие, в рост человека, бурты.

– Веселей, веселей, батька! – покрикивали ему загорелые до цвета мореного дуба, по пояс голые парни. – Это тебе не с «максима» пулять.

– Да я любого из вас что в стрельбе, что в работе уделаю! – отвечал он и нажимал на лопату.

Литые бугры мускулов перекатывались на плечах работников, тек пыльный поток зерна к веялкам, выплескивался наружу чистым, почти сияющим.

Стекали капли пота по пропыленным лицам, бежали щекочущими насекомыми по позвоночнику, опускались из подмышек вдоль ребер.

Привезли обед, раздали тарелки. Номах уселся под навесом рядом с другими крестьянами. Они ели обжигающие щи с плавающими на поверхности золотыми червонцами жира, хлебали, подначивая друг друга, жадно пережевывали куски волокнистого мяса, раззадоренные нелегкой, но радостной работой.

– Что, батька, осилишь еще полдня? – спросили селяне, когда закончился обед.

– Я не только полдня, я еще и девок ваших вечером осилю! – зубоскаля отозвался Номах.

– Плохо ты наших девок знаешь, – был ему ответ. – Ты любой из них на один зуб. Потом еще добавки попросит.

– Это после вас добавки просят. А у меня пощады выпрашивают.

Они смеялись.

И не было в их словах ни грана злобы или желания унизить собеседника.

Чистыми были их слова и мысли.

И текло живое золото из широких хоботов разлапистых неуклюжих машин, тек пот по спинам бывших бойцов, а теперь простых тружеников, текли ветра над степью, переплетались струи тихой реки в низине недалеко от тока…

Прискакал конопатый малец на рослом скакуне.

– Батька, директор школы зовет тебя! – крепко держась за гриву гарцующего коня, крикнул он.

Конь вытанцовывал под ним, бил копытами землю, оставляя отпечатки подков.

– Что там за дело?

– Выпускной, батька. Просят тебя речь сказать ученикам.

– Что, справитесь без меня, тщедушные? – Батька бросил лопату в склон бурта, словно острогу в бок рыбины.

– Теперь вряд, – откликнулся маленький приземистый, словно табурет, мужичок.

– Что так? – Номах вытер лоб.

– Да пошутковать не над кем. Заскучаем.

– Я вам заскучаю!..

Номах вошел под поток зерна, словно под дождь, поднял лицо, вскинул руки.

– Эх, хорошо!..

Вышел, вытряхнул на ходу из штанов зерна и, как был, босой, отправился в школу.

– Батька, рубаху хоть надень! – крикнул ему мужичок.

– Ах, ты ж, забыл совсем.

Номах на ходу натянул рубаху, вскочил на горячую от солнца и скачки спину коня и понесся к школе.

Он встал перед учениками, оглядел их загорелые серьезные лица.

– Ну что, парни и девчата. Вот и окончили вы учение. Учились хорошо, знаю. Об одном прошу, не посрамите и дальше тех, кто погиб в этой степи за вашу свободу. Ради вас революция затевалась, готовилась и свершалась. Вы теперь граждане вольной анархической республики, где нет ни угнетения, ни принуждения, ни рабства. Реки крови и свинца были пролиты за нее. Тысячи и тысячи замечательных парней и девчат стали черноземом. Так не посрамите их память! Не предайте!

– Не предадим, батька! – пробежал по рядам плотный упругий гул.

– Вперед, хлопцы, вперед, девчата, – глотая комок, образовавшийся вдруг в гортани, сказал он. – Теперь ваше время наступает. Мы становимся прошлым. Вы настоящим.

Он жал руки детям анархической страны, смотрел в глаза пытливым внимательным взглядом.

– С богом… Удачи… Не предайте… Верю в вас…

Рядом обнимали выпускников, жали им руки его друзья и братья: Аршинов, Щусь, Левадный, Попов, Волин, Семенюта…

– Батька, а это новобранцы, если так можно сказать.

Номах обернулся. Учитель, здоровый, добродушный, весь словно бы слепленный из яблок, дынь и арбузов, стоял в окружении шестилеток.

Те смотрели на Номаха, как на актера кино или деда Мороза.

– Что, знаете, кто я? – спросил Номах.

– Да! – заверещали. – Ты батька Номах.

– А это знаете, кто? – он показал на Феодосия.

– Это дядько Щусь!

– Ух, какие вы! Все знают. А это? – указал на Аршинова.

Наступила тишина и вдруг кто-то громко и картаво заорал:

– Это дядько Аушинов!

– Дядька Аршинов! Дядька Аршинов! – заголосили остальные звонкой стаей.

– Ах, вы ж молодцы! – и сам закричал Номах.