Номенклатор. Книга первая

– Цезарь в последнее время на меня не слишком милостиво смотрит и отвергает в сенате все мои законодательные предложения, а это склоняет меня сказать да заговорщикам, – несвойственно для себя, быстро про себя рассудил Марк Антоний (когда его прижмёт, то он на себя не похож и быстро соображает), – но, с другой стороны, я должен знать, кого на место Цезаря метят заговорщики, и если не меня, то я вынужден выказать сомнение в успехе всего этого дела. – А если против … «А против кого, кроме Цезаря, ещё можно сделать заговор?», – Марк Антоний на этом месте столкнулся с необъяснимой для себя загадкой.

Что и спасло Плиния от пристрастного разговора с Марком Антонием и выяснения им имён всех заговорщиков. Но только на время. Ведь пока Аппендицит Полибий задирает перед ним нос, то он не успокоится до тех пор, пока не займёт его место, которое с некоторого недавнего времени стало ещё более привлекательно выглядеть в связи с тем, что под началом Аппендицита Полибия начали выходить протоколы сената и римского народа, как он говорит, а так-то нельзя нисколько верить всему тому, что он говорит, а он всего лишь является письменным проводником мыслей секретарей сенаторов, поручивших ему вести на глиняных таблицах эти протоколы сената и римского народа.

Что же касается сейчашнего появления Аппендицита Полибия перед лицом Цецины Порция с этим его провокационным вопросом-заявлением, подразумевающим в Цецине Порции наличие безнравственных качеств и деспотизма мыслей в сторону своих сограждан, кого он терпеть видеть рядом не может и еле сдерживается в лице, чтобы тошнотным видом там не отобразиться, то Публий сразу его раскусил. Он подослан сюда врагами и соперниками на выборную должность Цецины Порция, на кого они в открытую от своего бессилия и трусости не решаются нападать, вот они и подсылают к нему вот таких провокаторов, как Аппендицит Полибий.

Кто находясь так близко от гущи событий в сенате, на расстоянии своей собственной руки, с помощью которой в письме и в словах оживают все эти события в сенате, не смог справиться с обуявшим его всецело тщеславием, изнутри него нашептавшего ему о том, что без него и его художественного таланта, все эти ежедневные будни жизни сената были бы затёрты временем, но он так их красочно и увлекательно живописал, вдохнув в них новой жизни, что ещё долго об этих буднях сената будут помнить люди, прочитавшие эти сводки, недоумевая по очень долгу над тем, что тобой было прописано в этих протоколах – это что, бред или мне привиделось?!

Где и сами участники описанных тобой событий в буднях сената, сенаторы, трибуны и другие важные, с правом законодательного слова люди, плюс обязательно Цезарь, будут ломать свою голову над этим ребусом, прописанным в вышедших сегодня протоколах. Где один из сенаторов, отчаявшийся уразуметь, что есть правда, а что вымысел в этих протоколах, переспрашивая вначале себя с испугом: «Неужели я это говорил, а потом требовал от Цезаря немедленно разрешить мне быть с ним на дружеской ноге?!», а затем не слишком прямолинейно, а скорей запутанно, чем понятно, уже спрашивал о том же у тех сенаторов, кто и сам был участником всего этого столь невероятного события.

– Скажи, Гней Пизон, был ли я вчера в сенате… – На этом месте находящийся не в себе и в полном испуге сенатор…а он уже и сам забыл своё имя от обуявшего его страха, сделал многозначительную паузу, чтобы выяснить для себя точно, а был ли он вчера в сенате (может всё-таки не был? А?), и не плод ли его и ещё чьего-то воображения всё то, что было описано в протоколах сената. Но по угрюмому лицу Гнея Пизона, не желающего с ним даже пересекаться в стенах сената и знаться, а уж не то что бы говорить, видно, что он зря на такое чудо надеется – был ты вчера на форуме, и всех своих бывших товарищей по сенатскому сословию поставил в неловкое и нет тебе никакого прощения положение.

И забытому всеми по имени и как его звать сенатору, что для него не самое сложное в жизни, а самое для него сейчас волнующее это то, что о нём теперь каждый момент помнит и сжимает злобно свои челюсти в его сторону Тиберий Цезарь, о ком ещё Август говорил: «Бедный римский народ, в какие он попадет медленные челюсти!», заканчивает этот свой вопрос. –… столь откровенно-прямолинейным?

А Гней Пизон, кто и сам прослыл в глазах Тиберия Цезаря человеком вольнодумствующим и невоздержанным на циничные высказывания своих мыслей в его сторону, вот совершенно не желает быть ещё и замеченным в таких близких отношениях с этим смутьяном, сумевшим, честно сказать, очень ловко поддеть Цезаря своим словом. И он для того чтобы поскорее и навсегда расстаться с этим компрометирующим его сенатором, всё как было вчера им заявлено прямо в спину Цезарю, ему на голову и на плечи взваливает.