Номер 11

Прежде о войне в Ираке я почти ничего не знала, но с того момента я ощутила в себе перемену, словно переступила некую черту. Хороший человек умер, и его не вернуть обратно. А у нашего премьер-министра (вскоре я сообразила, кого имел в виду дедушка) руки в крови.

— Что бы о ней ни говорили, — сказал мне дедушка, — миссис Тэтчер никогда бы не допустила подобного безобразия. Она была великой женщиной.

— Он опять ее поминал? — спросила ба, когда мы с ней мыли посуду. — Пора бы ему сменить пластинку.

Она постоянно поругивала дедушку то за одно, то за другое, и, однако, я чувствовала, что эти старики куда более преданы друг другу, чем были мои отец и мать, пока они жили вместе. (К тому времени мама с папой расстались. Полагаю, те каникулы, что они провели вдвоем — отослав нас с братом в Беверли, — были последней отчаянной попыткой спасти брак. Стоит ли говорить, что попытка провалилась и с тех пор каждый идет своим путем.) Меня поразило, что дедушка старался не упускать бабушку из виду и сердился, когда она занималась чем-либо, требующим усилий, пусть и самых незначительных.

— Бабушка что, больна? — спросила я его на второй день после приезда в Беверли.

— С чего ты взяла? — буркнул он, не отрываясь от кроссворда в «Телеграф».

— Ну, ты ничего не позволяешь ей делать. Мама со мной так же нянчилась, когда у меня была ветрянка в прошлом году.

Дед поднял голову:

— Просто с месяц назад ее… слегка повело. И доктор велел глаз с нее не спускать, вот и все.

Типичная для моего дедушки манера высказываться, как я теперь понимаю. «Слегка повело» в действительности было эпилептическим припадком, и бабушке в больнице (спустя четыре недели) сделали томографию мозга. Теперь они дожидались результатов и оба слегка нервничали. Наиболее вероятным объяснением припадка была опухоль мозга, и они знали, что от злокачественной глиомы умирают в течение нескольких месяцев.

Конечно, тогда я ничего не понимала. Не знала, что тень смерти во всей ее ужасной бесповоротности нависла над ними столь внезапно, без предупреждения. Но по крайней мере кое-что я подметила: ни одни из знакомых мне взрослых не были так близки друг с другом, как бабушка с дедушкой, и эта близость проявлялась не только в постоянной потребности быть рядом, видеть друг друга каждую секунду, но и в непрерывных — за неимением более удачного словосочетания — придирках, исполненных любви. Едва ли не каждое слово, обращенное к другому, затрагивало какой-нибудь нерв, провоцируя ответный всплеск раздражения, но это лишь свидетельствовало о почти невыносимой тревоге, в которой они жили, о любовном чувстве, вспыхнувшем с новой силой по причине угрожающих обстоятельств.

Верно, тогда я ничего не понимала, но внешние признаки переживаний, что одолевали стариков, от меня не укрылись. И в первые дни нашего пребывания в Беверли я всерьез обижалась на Элисон за ее совершенно бесчувственное, как мне казалось, отношение к тому, что происходит вокруг. Увидев, как бабушка с дедушкой сидят в саду ранним вечером, прихлебывая чай из кружек, а их руки, свисающие между стульев, сцеплены в легком пожатии, Элисон фыркнула:

— Нет, ты только глянь на этих двоих. Надеюсь, мы такими никогда не станем. — И она не упустила случая заметить, какие же они старые развалины.

У нас было мало общего, я это быстро поняла. Дружили наши матери, но не мы с Элисон. В школе мы редко сталкивались, и повода задеть друг друга не возникало, но когда мы оказались в одном доме и даже в одной спальне, наши отношения начали портиться с каждым часом. Кроме того, она досаждала мне привычкой выспрашивать, чем я в данный момент увлечена, чтобы затем присвоить это себе, но в каком-то ощипанном виде. Типичный пример тому — смерть Дэвида Келли.

— Что ты делаешь? — спросила Элисон субботним утром, застав меня в гостиной после завтрака, когда я пыталась разобраться в статье из дедушкиной «Дейли телеграф».

— Читаю газету, — ответила я, хотя это было и так очевидно.

— С каких это пор тебя интересуют новости?

— Ты в курсе, что уже несколько месяцев идет война?

— А то, — дернула она плечом. — Но войны всегда идут. Моя мама говорит, что воевать глупо, а люди — дураки.

— Только на этот раз у нас не было выбора, потому что Ирак обзавелся ядерным оружием, нацеленным на нас, и им хватит сорока пяти минут, чтобы нас разбомбить.

— Да ладно тебе. Кто это сказал?

— Тони Блэр.

В глазах Элисон мелькнуло нечто, отдаленно похожее на любопытство. Она ткнула пальцем в газетную передовицу:

— А это кто тогда?

Я рассказала ей о Дэвиде Келли — все, что знала и сумела сформулировать, — добавив кое-что об обстоятельствах его смерти. Посередине моего довольно косноязычного повествования интерес Элисон опять угас, но она догадалась, что случай с доктором Келли меня беспокоит, и захотела разделить мое волнение и таким способом либо завоевать мое расположение, либо присвоить эту историю, объявить ее своей. Ухватилась она за одну-единственную деталь: тело доктора Келли обнаружили прислоненным к дереву на безлюдном участке лесистого холма.