Номер знакомого мерзавца

Осенью, вернувшись из Ялты, они выбирали между Ташкентом и Магаданом. Из обоих городов пришли приглашения на работу. Потом пришло еще одно, из Владивостока. Магадан и Ташкент, каждый по–своему, казались уж как–то «слишком». Разумеется, по–своему «слишком» был и Владивосток. Я представляю, как отец, всегда питавший слабость к экзотике, глядел в воодушевленном молчании на географическую карту. Он выбрал крайнюю точку — Владивосток.

Харьковские друзья моих родителей были потрясены и называли молодую пару на украинский манер: «землепроходцы». Провожали так, будто они отправлялись в Африку или даже в космос. На шестой платформе Южного вокзала собрались мамины родственники с домашней снедью, папины коллеги с цветами, мамин педагог, профессор Глаголин, с двумя бутылками шампанского, папина мама со слезами на глазах. Прощались словно навек.

Поезд тронулся, пошел снежок… Когда доехали до ближайшей станции Основа, отец посмотрел на часы. Прошло тридцать минут. Догадываюсь, что он подумал, ведь Основа находится в городской черте Харькова.

Скорый поезд доставил их к месту за восемь суток. Из окна купе отец фотографировал заснеженные пейзажи. На станции Петровский Завод выбегал в пиджачке на заметенную платформу посмотреть памятник декабристам. Шестидесятник, что вы хотите!

Прибыли вечером 11 февраля. Помню, что почти каждый год в этот день отец говорил: вот ровно десять (тринадцать, пятнадцать, семнадцать, двадцать пять, тридцать) лет назад мы с Надей…

Расположившись на первую ночевку в одной из институтских аудиторий, они вышли пройтись по главной улице. Магазины были еще открыты, тепло светились изнутри. Именно в магазинах они впервые удовлетворили — зрительно — тягу к местной экзотике: рыба в маринаде, под белым и красным соусом, креветки, трепанги, икра морских ежей — невиданные для Украины яства. Потом подошли к морю. Ближайший пирс был в пяти минутах ходьбы от института.

Побрившись и разглядывая флакон с дешевым одеколоном «Charle», вспомнил запах огуречного лосьона, которым пользовался отец. Продается ли он сейчас?

В этот день у меня было два урока. Первая ученица недавно сменила балетную школу на колледж. Ее невежество, уникальное даже для пятнадцатилетней, сочеталось с заторможенностью. Я не мог представить ее у балетного станка. Ни читать, ни писать по–английски она не умела, не знала даже алфавита. Говорит, что до меня занималась три месяца с другим репетиром. Весь урок она отсутствовала взглядом. Под конец, когда я повторил ей задание, тыча карандашом в столбик выписанных слов: «обязательно выучить к следующему разу», она вяло кивнула и после паузы спросила: «А перевод тоже учить?»

На следующем занятии я чуть не погорел. Мне нужно было показать ученице, как правильно раскрыть скобки в упражнении из сборника под редакцией Голицынского. I have already (eat) five apples. We have (see) a film about the Indians lately.[4] И так далее… Вы скажете, это элементарно, смысловой глагол должен стоять в третьей форме, если это Present Perfect[5], на что ясно указывают «already» и «lately». Но я все это забыл со страху.

Тогда я использовал хитрый ход, самым благожелательным и спокойным голосом я предложил опасному ребенку разобраться вместе и вытащил авторитетно затрепанного Шубина. М., «Просвещение», 1975. Мурлыча объяснение, я одновременно разобрался сам и вытер пот носовым платком.

Вечером я заставил себя проштудировать все перфектные времена и перед сном прочел со словарем две страницы того романа без названия. По–русски я бы такое никогда не стал читать. Мыльная опера на бумаге.

«Что пройдет, то будет мило». Черта с два! Мне некуда оглянуться в прошлое, чтобы не замычать от стыда или досады. Я прожил самую короткую в своем роде жизнь. Тридцатилетний материал почти полностью забракован. И я знаю, что завтра мне будет тоскливо от того, чем я занимаюсь и как живу сегодня.

Наиболее естественно для человека ощущать свою жизнь счастливой, глядя в прошлое, реже в будущее, только не сегодня, не сейчас, к сожалению. Это общее правило нарушается лишь в редкие минуты. Обо всем этом следует помнить, когда мы жестоко раскаиваемся и клянем себя за то, что в свое время не использовали должным образом жизнь. Просто тогда она этого не стоила, она стоит этого сейчас, но не сегодняшняя, а тогдашняя, преображенная памятью сегодня.

Я понимаю, что подразумевал отец под грехами упущения, эмоционально я даже солидарен с ним. Но, рассудив, решаю, что все это не так. В жизни невозможно что–то упустить, так же как невозможно испробовать все, всего достичь. Если я откажусь от этого утешительного фатализма и стану придерживаться другой позиции, меня просто разорвет на части. Следовательно, я придерживаюсь ее ради безопасности, мучительно стараясь не замечать сквозь поволоку обыкновенных дней дразнящий призрак возможного.

Реальность неуправляема, призрак — послушное дитя фантазии и расчета. Попытки скрещивания катастрофичны.