Нона из Девятого дома

И тут я сказал: “Я вам все равно понадоблюсь для публичных выступлений. Это нельзя сделать на расстоянии”. И они ответили, что заложили это в бюджет. И тогда М и А вступили в переговоры. Они сказали, что не хотят получать плату наличными. Они сказали, что мне нужно нечто более ощутимое. И так мы это обсасывали и обсасывали. В какой-то момент я подумал, что они откроют огонь, так они нервничали. Они колотили кулаками по столу, как в фильме про копов, типа “Мы можем прекратить в любую секунду! Мяч на нашей стороне! Теперь мы знаем, как много это значит для вас!” Ну, я сказал, что не отвечаю за этих двоих, что они ведут себя очень подло и неожиданно. Я-то хотел просто время провести, а они такие резкие. Думаю, мы им так надоели со своей игрой в доброго, злого и извиняющегося полицейского, что они согласились».

Он сказал: «Вот так я вернулся домой с парой миллиардов долларов и ядерным чемоданчиком».

19

Когда к Ноне вернулось зрение, оказалось, что она лежит на трех сдвинутых стульях. Зрение, слух и обоняние вернулись разом, а вот воспоминания оставались странно размытыми, как будто они столпились за дверью, ожидая возможности ворваться и объявить вечеринку-сюрприз. Комнату она не узнала. Она смотрела на ДСП-шный потолок с дырками, на моргающую лампу, лежа в неуклюжей, неудобной позе, только и возможной на импровизированной кровати.

Это ее не смущало. Ее многократно укладывали на импровизированные кровати самые разные люди. Важнее было то, что ее лодыжки кое-как примотали к спинке стула, а одну из рук – к куску стула, который оказался ближе всего к голове. Другую руку притянули к радиатору цепью в пластиковой оплетке – такой пристегивают велосипеды те, кто хочет, чтобы угонщику пришлось попотеть. Она видела такие цепи в городе – обычно перерезанные кусачками.

Внезапно Нона закатила третью истерику.

За всю свою жизнь Нона закатила ровно две истерики. О первой она ничего не помнила, но о ней рассказала Пирра. Пирра тогда смеялась ртом, но не глазами: глаза были очень темными, печальными и тревожными, как будто эта истерика напомнила ей что-то, что Пирре очень не хотелось вспоминать. Вторую ее истерику помнили все. Именно тогда ей внушили, что нужно как-то сдерживаться, и именно по этой причине Паламед и Камилла всегда позволяли ей уходить к океану, хотя это было самое опасное из ее желаний – как для их маскировки, так и вообще. Океан помогал ей перестать злиться, и эффекта хватало надолго, так что еженедельное купание гарантировало, что она будет максимум слегка кукситься. Но в этот момент все произошедшее – Пирра, Ангел, Табаско – легко перечеркнуло многонедельные усилия Паламеда и Камиллы по ее купанию.

Нона выгнула спину и протяжно заорала: этот рев длился, и длился, и длился, пока у нее не лопнула гортань, не зажила и снова не лопнула, вместе с криком изо рта шла кровь. Это было ее предупреждение. Ну а потом она поддалась гневу во всей его простоте. Она тянула, и тянула, и тянула руку, прикованную к радиатору, уже должно было стать больно, но, как всегда случалось, она не чувствовала боли и не рассуждала. На самом деле болело все. Скользкой пугающей болью, которой тело давало понять, что она совершает огромную ошибку, но гнев давал Ноне силы не слушать. Рука освободилась от цепи. Стало грязно. Дальше ей нужно было высвободить ноги, и это оказалось сложнее, потому что все вокруг было мокрым. Ей пришлось задействовать обе руки и обе ноги. Несколько долгих, беспомощных и безумных мгновений ей казалось, что она застряла, она испугалась так же, как когда Камилла помогала ей надевать рубашку через голову, что-то пошло не так, и она попыталась просунуть голову в рукав. Примерно с такой же тревожной суетой, как тогда, она освободила ноги. Пластиковые стяжки были хороши, как и говорила Корона, и не лопнули. Нона прошла сквозь них с криком.

В комнате не было ничего, кроме трех стульев, которые, вероятно, никогда больше нельзя будет использовать в качестве стульев после того, что она сделала, пыльного ламинированного стола, лампы и запертой двери. Нона бы пролезла под дверью, если бы пришлось, но дверь оказалась не настолько прочной. Нона смела мусор и палец с сиденья одного из стульев и грохнула им в дверь. Красота ее гнева была не в силе – тело Ноны не было сильным. Красота была в том, что она могла колотить дверь снова, и снова, и снова, со всей доступной ей силой, столько раз, сколько ей хотелось.

Это только увеличивало хаос. Нона злилась. Дверь поддалась.

Подушка с сиденья стула давно слетела, один из металлических подлокотников обломился. Второй сломался еще раньше. Он пригодился, когда ей нужен был зазубренный край, чтобы стать меньше. Второй подлокотник оказался длиннее, и она крепко схватилась за него двумя руками. Хотя все вокруг стало сырым и скользким, она почувствовала себя в безопасности. Когда она наконец расколотила дверь на кусочки, она выставила перед собой руки с оружием и увидела тесную группу людей в масках, армейских штанах и тяжелых ботинках, прямо у Страсти.