Нонкина любовь

Вышел за околицу, голова горела, мысли путались, руку жгли Марийкины слезы. «Бесстыжая!» — подумал он, но посмотрев на темное пустынное поле, пожалел ее. И воспоминания вытеснили печальные мысли… Маленькая комнатка, тайный, уютный уголок. Марийка, как распустившийся цветок, любящая, томная, нежная… Гладит его руки, волосы, лицо и говорит: «Вот, отдалась я тебе, что теперь со мной будет?» Он молчит, не решается взглянуть в глаза, опускает голову ей на грудь… «И знать ничего не хочу, — говорит она. — Я люблю тебя, и больше мне ничего не надо…»

Петр уперся руками в сугроб и остановился, только теперь заметя, что стоит по пояс в снегу, далеко от села. Он повернулся и пошел назад по своим следам, но, увидев праздничные огоньки в домах, еще острей почувствовал свое унижение. «Значит, вот оно как. Жена обращается к коллективу за помощью, — со злой иронией подумал он. — Видите ли, Петру Пинтезову надо помочь. Не все благополучно в семейной жизни. Жена у него бездетная, и он с матерью за это поедом ее ест. Такое отсталое отношение к женщине недопустимо в современной семье! Может, поставят вопрос в правлении или на бюро союза молодежи. Разные всезнайки будут чесать языки, учить уму-разуму, копаться в нашей семейной жизни на глазах у всего села! Ну нет, мы еще поговорим с тобой, милая женушка, по душам поговорим вечерком…»

Домой он пришел мрачней тучи. Все уже сидели за столом, ждали его. Ни мать, ни отец даже не подняли глаз.

— Ну, дочка! Наливай вино, — сказал Пинтез, подавая ей плетенку.

Нонка наполнила стаканы.

— Ну, будьте здоровы!

— За твое здоровье, отец!

Петр с отвращением смотрел, как мать запихивает в рот куски пирога, противно чавкая. Раздражало его и сопение отца, который время от времени попивал вино, громко цокая языком. Нонка сидела молча, едва притрагиваясь к пирогу. «Мать-то у меня, конечно, сварливая, но и она тоже… Нашла когда жаловаться на мужа и свекровь — под Новый год. Вот покажу я тебе сейчас». Петр поел, встал из-за стола и ушел к себе. За ним поднялась и Нонка.

Как всегда, когда он был зол, Петр бросил пиджак на стул. Нонка повесила его на вешалку и спросила:

— Ты что сердишься, Петя?

Он, повернувшись к ней спиной, наматывал на палец кончик занавески.

— Так выходит, тебе в тяжесть жить со мной… и моими родителями. Тяжело в нашем доме.

Нонка не ответила.

— Ты что молчишь?

— Петя, к чему сейчас, под Новый год, заводишь об этом разговор…

— Нет, ты скажи, чем тебе плохо.

Нонка села на кровать и подперла подбородок ладонью.

— Ну! Говори!

— Что тебе сказать, Петя? Не раз уж говорено об этом.

— Что тебе надо, чем ты недовольна?

— Чем? — вздохнув, сказала с отчаянием Нонка. — Я как рабыня в этом доме. Вот что тяжело… Когда девушкой была, совсем о другом мечтала… Руки у меня будто связаны, душа скована. Не могу я так… Мать обращается со мной, как с прислугой, смотрит исподлобья, за каждым шагом следит. Ненавидит меня. И ты холоден стал…

— Так… А сколько раз я попрекал тебя, что ты бездетная?

Нонка, побледнев, сказала:

— Ты не попрекаешь, ты молчишь. Знаешь, что мне еще тяжелей твоего, а ни словом не утешишь. Ровно чужой…

— Еще что?

— Еще… да многое. Ни одного ласкового слова в доме не слышу.

— Так! — вздохнул Петр и, выпустив занавеску, повернулся к Нонке. — Ты думала, как выйдешь замуж, все будет по-твоему. Как скажешь, так и будет. Черта с два. Раз вошла в наш дом, в нашу семью — жить будешь по-нашему. Сказал тебе не ходить на ферму — надулась. «Руки, видите ли, связали, душу сковали». Где тебе велено, там и будешь работать. Мать, как каждая старая женщина, спросила тебя, когда у нее будет внучек, и ты возненавидела ее за это. И пошла жаловаться чужим людям, будто нет у тебя мужа!

— Никому я не жаловалась, никто мне помочь не может.

— Ах так! А к Ивану Гатеву кто ходил?

Стиснув зубы, с перекошенным от злобы лицом Петр медленно приближался к Нонке.

— Теперь по всему селу пойдет молва, что Пинтезовы сноху загрызли.

Нонка смотрела на него сухим, твердым взглядом. Это еще больше взбесило его. Размахнувшись, он ударил ее по щеке. Она приподнялась было, но Петр ударил ее еще раз, и, пошатнувшись, она упала на кровать.

— Как собаку изобью, так и знай, — говорил он, задыхаясь от злобы. — Другой раз не станешь позорить мужа и семью.

Долго ходил он по комнате, задыхаясь от гнева. Наконец, успокоившись немного, бросился на кровать. Нонка молча глотала слезы, потом встала, накинула шаль и вышла в сени. Из окна комнаты стариков лился желтый сноп света и освещал амбар. Все так же неслышно падали снежинки, медленно кружась в воздухе. Нонке казалось, что снег идет только в полоске света. В воротах она остановилась, оглянулась и, закутавшись шалью, вышла на улицу. Там не было ни души. Занесенные снегом дорожки навевали страх и тоску. «Куда я иду? Что я делаю? — спрашивала она себя, а сама почти бежала к родному дому. — Люди веселятся, встречают Новый год, а я одна, на улице. Может, вернуться?»

Тоска сжимала ее сердце. Она была одна, совсем одна в эту белую новогоднюю ночь.