Нора Баржес

Он боялся своего здоровья, черных дыр внутри себя, куда могла заползти гадина, и решал задачки. Наказать Нору, не затронув Ани. Если он обозначит другую женщину, это ударит по Ане, ей хватит и нориных выкрутасов. Может быть, принести ей какую-то иную боль? Оклеветать на работе, опорочить профессиональную репутацию? В предрассветной мгле он беспомощно грезил о том, как могущественный коллекционер в подозрении станет пытать ее скальпелем в сумрачном подземелье своей резиденции. Его охранники довершат дело, его пресс-аташе ославит ее до конца дней перед газетами и журналами, где будут печататься крупные фотографии «плохой Норы». Его советчики порекомендуют ему яд для Норы, его любовница выдерет ей патлы и ударит шпилькой в карий с синими подтеками глаз. Так он ненавидел ее. И ненависть длилась до пронзительной утренней мысли: может быть, убить ее самому? Подойти, накрыть подушкой, подкупить впоследствии дознание?..

После таких мыслей он был раздражителен и сварлив все утро, словно прибавлял себе десяток лет. Он проклинал свой послушный автомобиль за то, что тот не слишком проворно распахивал промерзшую дверцу, он ненавидел кофеварку за то, что она слишком услужливо шипела, выдыхая ароматный пар. Он отчитывал секретаршу за то, что она, подавая документы, смотрит или не смотрит ему в глаза, управляющих – за то, что они нерасторопно и тугоумно управляют серыми, как осенний туман, учеными, без мозга и воображения в черепах.

С Норой он виделся мельком и зло. Вот они сталкиваются утром в кухне, она курит и пьет чай. Он выходит в халате, нажимает на кнопку лебезящей кофеварки. Опрокидывает чашку. Она не реагирует. Он выходит на работу, галстук, костюм, портфель ищет, забывает, мнет, роняет, а она идет в ванную комнату, словно по красной ковровой дорожке каннского фестиваля, не видя никого и только щурясь от слишком яркого света аккредитованных вспышек. Он отпускает недовольную реплику. Она автоматическим движением поправляет ему что-нибудь из одежды. Он морщится. Кто-то звонит ей на городской телефон вечером, он берет трубку. Потом кричит злобно, подзывает, зная, что она очень не любит такие манеры. Она заходит к нему в кабинет с вопросом, он не отрывает головы от газеты.

Они враги.

У них война.

Он сидел в своем просторном кабинете с окнами на старинную узкобедрую, рахитичную улочку, на стене маялся маятник, на столе песочные часы пересыпали из пустого в порожнее. Он думал, не приласкать ли новую кареглазую помощницу, горячее, чем надо, благодарил ее за принесенный кофе, он нажимал кнопки на карманном телефоне, на плоской клавиатуре, на брелоке, на кодовом замке сейфа, двери при выходе. Он разговаривал с летающими людьми: кто-то только что это сделал, кто-то вот-вот взмахнет крыльями, надо успеть, сплести обстоятельства из, выпутаться из них, жизнь запружена событиями, эти люди-птицы окружают его, кружат над ним… Он кого-то ловит, кто-то ловит его, звонками, посланиями, переданными словами.

Иногда он думал: а в чем смысл перелетов этих усталых и важных людей? Он давно научился иронично рассуждать, копируя Нору. Но эта ирония не помогала ему находить ответ, то есть он его давно нашел, но ответ почему-то все время терялся среди других ответов, пропадал куда-то, скрывался от глаз.

Он, этот ответ, звучал так: «Люди-птицы не совершают ничего путного, летать – это форма, но не содержание их жизни, а такая форма не вмещает никакого содержания».

«Может быть, смысл в траектории полета? – рассуждал он, ерзая в своем начальственном кожаном кресте уставшей попкой. – Может быть, я – заурядный муравей, и я не могу оценить с земли красоты траектории и смысла пересечений траекторий? Как же тогда я могу позаботиться о непрерывности Чайки?»

Он держал над головой большую картину, своего рода «двадцать девятый вал», он положил на пол кабинета дорогой персидский ковер и, не имея ввиду ничего плохого, топтал его ногами, он предлагал присаживаться на его неземные кресла и пригубливать из тончайших бокалов вино, коньяк или из таких же чашек – чай, собранный детскими ручками китайских рабынь. Они, люди-птицы, говорили за этим чаем или в промежутке между глотками старого, бурого, как больная кровь, вина. Они употребляли слова о незамерзайке или жидкости для разморозки замков, как в иные времена великие полководцы рассуждали о судьбах покоренных народов. Они бледнели и учащали сердечный ритм, когда за этим разговором случалось недопонимание, они теребили себя за галстуки и сверкали циферблатами своих часов, напыщенно шевелили усами, когда кому-то из собеседников случалось не разглядеть глубинного смысла новых дрожжей или протирки для поверхностей с запахом ландыша.

Выходя из дома, он шел в этот кабинет, к этим креслам и этим птицам. Чтобы тянуть пальцы к кнопкам и целиться макушкой в двадцать девятый вал.