Нора Баржес

Голос Норы сделался тонюсеньким. Она почти что пищала в ответ – так делалось всегда, когда она испытывала боль или волнение. А после, пропищав положенные две-три фразы, она вдруг всхлипывала и могла потом долго и беззвучно плакать, омывая смуглое лицо реками слез, течение которых уносило прочь ее мысли.

Анечка очень плохо, – пропищала она.

Что случилось? Скажи мне, я чувствую что-то неладное…

Ужасно, ужасно, – пока еще пищала Нора, – оказалось, у нее дурная компания, она в зоне риска, этого их типичного риска, понимаешь?

Господи… Говори яснее.

Нина звучала, как всегда, рассудительно и спокойно. Когда в ее душе поселялась тревога или сомнение, она всегда добросовестно расследовала его причины, а потом, если считала нужным – действовала.

Петр приехал сам не свой. Он помногу говорит с Павлом. Я не знаю, о чем…

Ты звонишь за этим?

Нина не стала замечать этой фразы.

Если что-то нужно для Ани, скажи мне. Хочешь, присылай ее к нам в Палермо, пускай поживет, могу отдать ее в школу при торгпредстве, там Петра очень привечают. Подумай, Норочка, может быть, это выход.

Нора принялась благодарить. Как всегда, скорбно, чуть обиженно, обиженно за то, что это не она сидит в Палермо, где ей как реставратору самое место, не она предлагает подруге такой замечательный выход из затруднительного положения.

А как ты? Нина оборвала поток благодарности, зная по опыту, что он может длиться слишком долго.

Я плохо, кажется, больна.

Нина расспрашивала. С подробностью, которая бывает только между подругами. Нора нехотя отвечала, уже не рыдая и не пища. Сказала, что, кажется, опять воспаление почек, простудила в путешествии, часто такое бывало, ну да, кровь есть, но немного, нет, не режет, слабость, слабость, без температуры, ну, конечно, она знает, как лечиться, и побережет себя.

Она воспользовалась приходом домработницы, воскликнувшей: «Ну и дымища!» – чтобы закончить разговор, и спешно вышла из кухни. Она расположилась, как обычно, в гостиной: разложила бумаги из папки, рентгеновские снимки с белыми разводами, снимки в инфракрасных лучах с концентрическими окружностями вокруг непонятных центров. Она добросовестно раздумывала о расстегнутом сапоге и коленках, на столе громоздились справочники, компьютер послушно открывал окно за окном, выдавая, по обыкновению, горы бессмысленной информации. По-зимнему рано стемнело, наступило пять, потом шесть часов. Домработница Валя несколько раз беспокоилась о том, что хозяйка «ни разу не завтракала, а скоро уже и ужинать пора». Щелкнул замок, вернулась Аня, взбудораженная, по-подростковому чужая, все повторяла: «Короче, ну я такая, говорю, а он такой, мне отвечает». Нора морщилась, отстраненно – впрочем, как всегда – говоря ей: «Да, девочка, хорошо, девочка…»

Аня чавкала жвачкой. Нора по-прежнему разглядывала коленки и сапоги, сличала что-то в биографии, топографии, географии. Кстати, – вдруг проговорила она, не поднимая глаз от работы, – ты не хочешь поехать пожить к Кремерам в Италию, поучиться там, поучить язык? По-моему, для тебя отличная возможность.

Аня на всякий случай обиделась. Спросила, не разводятся ли они с папой. Когда голос Норы сделался тоненьким, она тут же осеклась, протараторила: «Мамочка, ну ты же знаешь, как я тебя люблю» – и помчалась телефонно обсуждать перспективу с подружками и друзьями.

Вернулся Павел. Шумно поел на кухне, погорланил о чем-то с домработницей. Кажется, обсуждали, как готовятся пельмени и вареники. С хохотом, раблезианским весельем, любовью к жизни.

Нора одевается в спальне. Красивую черную кашемировую кофту, узкую асимметричную юбку, сапоги. Кожи, ласкающие плоть. Через час они ужинают с Риточкой в новом прозрачном ресторане у воды, в полумраке, под колыхание свечного пламени.

Она стакивается с Павлом в коридоре. Он идет в кабинет, смотреть новости.

Куда ты?

Звонила Нина Кремер, предлагает забрать Анюту на год в Палермо. Отдаст ее в школу. Идеальный вариант. Поучится языка, наберется впечатлений, расстанется с дурной компанией. Я Нине доверяю.

Я уже договорился об этом с Павлом. А ты куда?

Он стоял перед ней расстроенный, сдувшийся, как будто сжавшийся в комок.

Неужели даже теперь ты продолжаешь?

Ты хочешь сказать, что мне почему-то нельзя пойти с подругой в кафе?

С подругой? В кафе?

Она проскользнула мимо, пронеслась черной стрелкой, они сели с Риточкой за столик у окна, глядели на замерзшую реку и пролетающие по набережной автомобили, на столе у них в стакане из тонкого стекла цвели крокусы, а на тарелках дымился розовый парной лосось, с ниточкой укропа и островками малахитового пюре из шпината. Она пили нежный херес из запотевших бокалов, и Нора утекала куда-то от радости, скользила глазами по рыжим пружинкам Риточкиных волос, проникала вглубь ореховых глаз.

Они говорили обо всем: о риточкиных знакомцах, которых она описывала весело и талантливо, о промелькнувших новогодних елках, где было столько смешного и нелепого, о норином Врубеле, об Анюте, отбившейся от рук, о Павле, внезапно словно затаившемся перед решительным прыжком.