Нора Баржес

Кремер вернулся восвояси, хоть и взбудораженный, но отчетливо работоспособный. За чашкой вечернего чая он с удовольствием поделился с Ниной новостью о Норе. Мол, она теперь не та, что была раньше, у нее другая сексуальная ориентация, отчего она стала еще прекраснее и умнее. Он наплел Нине кучу небылиц, каких-то забубенных подробностей, которые в изобилии порождались его воображением. Нина раскраснелась, а он пошел писать и писал кряду несколько месяцев оранжевых целующихся женщин, танцующих нимф, отражающихся в ручье в виде бесов, и тому подобное. Только к весне он вернулся к пейзажам, как всегда – после Нининой настойчивой подсказки. А эти полные сексуальной энергии полотна она засунула в мастерской за шкаф, да еще так, чтобы он не мог сам найти, если приспичит перед кем-нибудь похвастаться.

Не надо ему такой славы.

Павлу нравились картины Кремера. Он простодушно многим восхищался, не ища в каждом попавшемся чуде или явлении своего отражения.

Норе не нравились картины Кремера. Плоско, заурядно, вторично. Поверхностно, неумно, глупые эмоции, разбивающие красоту, гармонию, вечность. Впрочем, я ничего в этом не понимаю, непонятно зачем всякий раз добавляла Нора.

Майкл просто работал, как работал всю жизнь. Он заканчивал подготовку к переезду в новый кабинет, где на столе, как и в старом кабинете, будут лежать аккуратной стопкой списки дел. Он не спеша разбирал жалобы сотрудников друг на друга, поощрял отличившихся, увольнял провинившихся. Его переписка с Павлом была обычной, корректной, по делу. Весной они с женой собирались на лыжах, летом с детьми на целый месяц на какие-то острова, плавать, нырять, есть вкусные и полные витаминов десерты из экзотических фруктов. Чтобы дети, а им это необходимо, побыли на море, набрались здоровья, а его фотоаппарат – очередной партии снимков.

Павел от души любил Майкла и, что называется, прощал ему.

Нора не удостаивала его отношением, лишь поднимая левую бровь при упоминании его имени.

У Риточки после новогодних каникул опять начинался сезон. Ее аккуратный маленький телефончик постоянно посвистывал ей, давая понять, что она необходима, что ей нужно бежать, спешить, звонить, заказывать и проверять. В Москве, жадной до событий и производящей их ежеминутно сотнями, маленькие риточки, умеющие заказать цветы и шампанское, музыку и плазменный гигантский экран, были нарасхват, как некогда неваляшки или транзисторные приемники. Поэтому ее маленькие дни мелькали, словно в рапиде, и различить, кому принадлежала та или иная ее улыбка, слово, фраза, эпизод из жизни, трагедия или удача, было практически невозможно.

Она, конечно, выделяла в этом потоке Нору – красивую, умную, как-то странно к ней привязанную. Нора прекрасно смотрелась на ее презентациях, с легкостью становясь то частью высшего общества, то типичным представителем столичной богемы. Она уподоблялась всему, сама того не замечая, а Риточке была радость, что знакомые глаза глядят на нее из толпы, и в них она улавливала отражение какого-то неясного будущего, которое ей так хотелось разгадать.

Так неясного или все-таки чуть-чуть ясного?

Риточкины сослуживцы заметили Нору и несколько раз осмелились даже предположить, не тетушка ли это. Или, может быть, мама? Старшая подруга, – ничуть не смущаясь, отвечала Риточка, – реставратор, знаток искусства. Нам ведь нужны контакты с музеями?

Они говорили по телефону каждый день, а виделись раз на неделе – ужинали в какой-нибудь милой кафешке, и раз на выходных – вместе отправлялись на прогулку или проводили время у Риточки дома. Конкуренция событий все отчетливее давала о себе знать, когда назначался ужин или прогулка. Из-за ужина она часто отказывалась от другого ужина, который обычно влек ее больше, а из-за прогулки – от другой прогулки, на которой ей, без всякого сомнения, было бы приятно и полезно побывать. Но терзаться было не в характере Риточки. Пока пусть будет так, а дальше – посмотрим, твердила она себе. Эта формула была ее палочкой-выручалочкой во всякой затруднительной ситуации.

«Риточка, ты просто волшебница!» или «Риточка, ты чудо!» Так восклицали на ее счет все без исключения свидетели милых салатиков, вышитых ею в детстве салфеточек, подарочков, что она делала на всякие ерундовые праздники, в золотистой фольге, с бантом и непременным воздушным поцелуем.

Из Казахстана, где она выросла со своим папой – русским полковником и милой мамой белорусских кровей, она вынесла ощущения огромного синего неба и плоского белесого солнца.

Это солнце сверкало где-то внутри и придавало ее вечно хорошему настроению особенный привкус лета, спелости, бескрайности. Они жили колонией, были, конечно же, чужаками, за их спинами местные плели коварные интриги – однажды даже полковник Савелов, отцов друг, пристрелил кого-то рассвирепев.