Нора Галь: Воспоминания. Статьи. Стихи. Письма. Библиография.

        На своем теперь уже немалом опыте я убедилась: такие вот старые переводы как правило полны кальки, пропусков, отсебятины, грубых ошибок – и если даже в чем-то талантливы, если есть в них блестки находок, в целом они все равно безнадежно устарели и практически неисправимы. Грубые ошибки можно убрать, можно заменить десяток слов и переделать десяток фраз на каждой странице – работа каторжная, неблагодарная, все равно будут торчать колом другие неверные слова, бросятся в глаза другие корявые фразы, ибо не отвечает ни подлиннику, ни требованиям русского языка вся словесная ткань, весь текст, устарел самый принцип перевода.

        Именно это произошло и с переводом «Мартина Идена».

        Когда в 1961 г. приложением к «Огоньку» вышло новое собр.соч. Лондона, ни на титуле романа, ни в оглавлении уже не названы были не только переводчик, но и редактор. Сейчас я перечитала книгу, поминутно сравнивая с подлинником, – и на полях русского текста мне не хватает места для замечаний и поправок. Уж не говоря о том, что почти 30 лет назад редактор, повторяю, не мог переписать весь роман заново, – за десятилетия неизмеримо возросли наши требования к художественному переводу, определились какие-то принципы, установлены какие-то истины – и уже невозможно мириться с тем, что в переводе всего лишь кое-как передан ход сюжета.

        Упрекать переводчика, умершего в 1930 г., нелепо, но и сохранять его ошибки больше, чем через полвека, невозможно. И уж вовсе это недопустимо в «Мартине Идене» – книге, где речь персонажей и особенно главного героя, каждое его слово важны стократ, книге о превращении неотесанного, но умственно и душевно на редкость одаренного парня в талантливого писателя. Если этот рост, это постепенное преображение в переводе не показаны и неощутимы, книга по крайней мере наполовину теряет смысл. Остается сюжетный ход и некая декларация – вот, мол, был малограмотный, а стал сильно культурный...

        Разговаривают ОН и ОНА:

        – Вы говорили, что этот Суинберн не сделался великим поэтом, потому что... да... вот на этом вы как раз и остановились, мисс...

        – Да, да... благодарю вас, – отвечала она. – Суинберн потому не сделался великим поэтом, что, по правде говоря, он иногда бывает грубоват. У него есть такие стихотворения, которые просто не стоит читать... У великого поэта нельзя выкинуть ни одной строчки...

        – А мне показалось очень хорошо... то, что я вот тут прочел. Мне и в голову не приходило, что он такой... такой дурной. Должно быть, это по другим его книгам видно (с.13).

        И немного дальше ОН:

        – Да, да. Я его читал...

        Можно ли по этому разговору догадаться, что ОНА – утонченная девица, бакалавр искусств, а ОН – полуграмотный моряк, о чьей грубости, неуклюжести в речи и поведении поминутно напоминает автор и непрестанно думают оба собеседника? Интонация у обоих довольно светская, тот же сложный синтаксис, те же придаточные предложения, даже одно и то же «да, да».

        А между тем это – первая встреча Руфь Морз и Мартина Идена! И у автора они говорят совсем по-разному! Оборот «по правде говоря» был бы уместен в речи Мартина. А в ЕЕ речи все иначе: he is, well, indelicate – тут нет иногда, и не «бывает грубоват», а – в сущности или все же (well – смягчающая запинка) «ему не хватает тонкости (утонченности)»; ЕЕ речи присуще не «не стоит», а не следовало бы (should never be read) и не резкое «выкинуть», а – опустить, обойтись без (spared) – такие оттенки очень существенны.

        Напротив, в речи Мартина смешно «такой дурной» (почти как в дамской книжечке для малых деток – такой нехороший!), в подлиннике слово куда более сильное – scoundrel – негодяй!

        У обоих есть реплики, начинающиеся с Yes (одного, а не удвоенного), но тут, чтобы передать разницу в речи, надо было отойти от буквы: для Руфи естественно это самое «да, да», а Мартину не грех бы сказать «ага». Ведь в подлиннике вся его речь поначалу и грамматически и фонетически до крайности неправильна, именно так показана его малограмотность и некультурность. А русская традиция этого не допускает, неправильность речи надо передавать прежде всего строем фразы и лексикой. Сейчас это – азбучная истина, не делают этого либо неумелые, неопытные переводчики, либо формалисты. В 20-х годах это еще не было установлено ни теорией, ни практикой художественного перевода.

        И еще речь этого неотесанного, да притом смущенного непривычной обстановкой матроса: книжное «Однажды ночью...» вместо «раз...» (с.11); «А потом, когда я...» (с.10); «Но я добьюсь того, что это будет моего ума дело» (с.14); «В школу и я ходил, когда был мальчишкой» (с.15 – вместо хотя бы «Мальчишкой и я ходил в школу»). Везде – сложный синтаксис, придаточные предложения, в ЕГО устах неестественные.

        То же и с его мыслями: