Нора, или Гори, Осло, гори

Разумеется, ничего серьезного не случилось. Когда мы подходили к дому, позвонила Ханне и все рассказала. Отец Эмиля потерял сознание на лекции в университетской больнице Оденсе. Причина – низкое давление. Ему сделали все возможные анализы, но, судя по всему, дело было только в давлении. Я выдохнула. Эмиль тоже явно испытал облегчение, хотя и не успел испугаться как следует. Я была рада. Но и задумалась над тем, какая холодность иногда проскальзывает в их семье. Какую дистанцию они держат друг с другом, как вежливо и отстраненно общаются. В семье Эмиля не бушевали страсти – ни в хорошем, ни в плохом смысле. Я прижала руку к его щеке. Может, я была самым ужасным событием в жизни Эмиля? Худшим, что может представить себе парень из коттеджного поселка?

31 Можешь заполнить пустоту после матери?

Лето было в самом разгаре. Мы планировали переезд в Данию на первое июля, и до этого мне требовалось найти работу. Я поступила на магистерскую программу в Университет Южной Дании и, чтобы претендовать на датскую стипендию, должна была работать минимум десять часов в неделю. Это называлось равноправием граждан Евросоюза. Я надеялась, что смогу справиться с этой задачей. Что мне полегчает, я стану более здоровой. Иначе бы все это не осилила. Мне постепенно становилось лучше – медленно, но все же становилось. За последний месяц мне удалось несколько раз выбраться на встречу с друзьями, и я даже рискнула выпить пива. Правда, сразу после этого мне приходилось идти домой и отдыхать. Но раны затягивались, синяки бледнели. Исцеление было медленным и неуловимым процессом, движимым по большей части крайним отчаянием. Я заставляла себя вставать с постели себе назло. Лежать дальше было невыносимо.

Я поехала в Копенгаген, чтобы пройти собеседования. Потела в джинсах и спала в хостеле на соседней с Истедгаде улице. Я засыпала под шум, устроенный шведскими туристами, и пыталась думать о том, что это лучшая пора в моей жизни. Я принимала обезболивающее и таскала с собой сменные офисные туфли. После четырех собеседований за два дня я была совершенно без сил, но сумела добраться от Кристиансхавн до Эстербро и обратно к Вестербро и Центральному вокзалу. В каком-то смысле Копенгаген был моим городом. Я завоевала его собственными силами. Без Эмиля было тяжело, но ощущение свободы, переполнявшее меня, пока я шла по Лангебро или заказывала чашку кофе и bolle med smør og ost[37], принадлежало только мне. Внутри у меня что-то запело.

Хотя все работодатели заверили, что шведского им достаточно, на практике только одна контора не требовала знания датского – объединение, изучающее скандинавские языки. На всех остальных собеседованиях мне пришлось говорить по-датски. Это было сложно, после собеседования я плакала в досаде из-за того, что была не готова и не смогла выразить и трети того, что хотела бы сказать на шведском. Но работу я получила. На следующий день мне позвонила некая Кристин и сообщила, что меня берут переводчиком на датский новостной сайт. Когда раздался звонок, я ждала обратный поезд на 26-й платформе Центрального вокзала. Я расправила плечи, вздернула подбородок. На мне были сандалии на небольшом каблуке. Все прошло хорошо.

А затем я увидела свое отражение в витрине пекарни Lagkagehuset. Новые джинсы были совсем не так хороши, как мне казалось. Со стекла на меня смотрела девушка с кислой миной и фигурой, по форме напоминающей сосиску. Это было отвратительно. Глупая-глупая сосиска. Перед глазами пронеслось фото Норы в черной меховой шапочке морозным зимним днем. Она разгадала шифр, переехала в Копенгаген, нашла жилье, обзавелась велосипедом. Что еще от нее требовалось? Ее обучение оплачивали родители. Она переехала вместе с друзьями. Ей было с кем общаться на родном языке. Ей не нужно было искать работу. Копенгаген напомнил мне обо всем этом. Как бы я ни старалась, мне никогда не получить того, что Нора имела с рождения. Мне хотелось бы что-то сказать в свою защиту, чтобы казаться не такой мелочной, более взрослой. Но увы. Nettopp ikke. Сказать было совершенно нечего. Пение в груди прекратилось.

Никто не сделает тебя цельной, говорила Йорель. Эта фраза врезалась мне в память. Не то чтобы я молила на коленях о том, чтобы стать цельной. Хотя, возможно, Йорель так показалось – она ведь состояла на службе у Господа и серьезно относилась к своим обязанностям. Возможно, как раз по воле Господа она назвала меня «сломленной»? Может, это слово все объясняло?