Нора Вебстер

У Гибни она взяла в привычку уходить в туалет, запираться в кабинке, прикладываться головой к стене и несколько минут дремать, а потом ополаскивать лицо холодной водой. Поскольку Элизабет бросила обоих ухажеров и завела нового, а он показался Норе солидным, серьезным и верным, им было много чего обсудить, и это помогало держаться.

* * *

Она открыла, что если с утра выпить кофе – три ложки растворимого плюс сахара, сколько стерпит, – то первый час, а то и больше самочувствие будет отличное. Если Элизабет уходила, Нора ставила чайник, который та держала подле стола, и выпивала еще одну большую кружку. Потом ее подташнивало, но если сосредоточиться, то искушения положить голову на руки и крепко заснуть уже не возникало.

Через неделю она снова пришла к доктору Кадигену, и тот сказал, что нельзя сочетать обезболивающее со снотворным. Он проверил пульс, прослушал сердце и легкие и заявил, что растяжение серьезное и ей, наверно, придется еще с неделю принимать обезболивающее, а потом, если бессонница сохранится, он его отменит и выпишет снотворное.

Ночами Нора так уставала, что приходилось смотреть, нет ли рядом Конора или Фионы, – вдруг увидят, как она ползет по ступеням и на полпути останавливается, задыхаясь и хватаясь за перила, чтобы не сверзиться. Она ложилась, не раздеваясь, с включенным светом, и сон превращался в то самое забытье, которое наступало в подвальном помещении в испанском Сиджесе. Но длился он порой меньше десяти минут. Затем она просыпалась, одолеваемая мыслями. Переодевшись в ночную рубашку и погасив свет, она делала все возможное, чтобы заснуть. Считала овец, переворачивалась то на один бок, то на другой. Гнала от себя всякие мысли. Но все было тщетно. Оставалось идти к доктору Кадигену и требовать, чтобы он либо назначил снотворное, либо отменил анальгетики.

Лежа так в темноте, она думала, что может быть кем угодно из прошлого. Например, кем-то из бабушек, которых она не знала. Обе умерли до ее рождения и обратились в прах – череп и кости, зарытые неведомо где. Она прокручивала в уме все, что ей было о них известно, пока не переключалась на мать, лицо которой всплывало явственно, а присутствие казалось близким. Она и ею могла бы быть. Разница только в возрасте. Она неподвижно лежала во мраке с открытыми глазами, сперва дыша, а затем не слыша собственного дыхания. В полудреме мать придвигалась. Постепенно образ матери приобретал черты смертные, как будто мать покоилась рядом, сейчас, не видя и не слыша ничего. Ничто не помогало, невозможно было избавиться от ее тела, представавшего в мельчайших подробностях.

Она не любила мать при жизни. Она спрашивала себя, думали ли о ней так же Кэтрин и Уна, когда они втроем оставили труп матери на попечение монахинь, которые прибыли уложить его в верхней спальне дома Норы. Сидя в кухне и не говоря им ни слова, Нора знала, что в следующий раз, взглянув на мать, она увидит ее в той же неподвижной, чопорной позе смерти. Комнату затемнят; будут мерцать свечи. Мать обретет покой – уже не здесь, больше не с ними. Не потревоженная, она пролежит всю ночь и большую часть следующего дня.

До Норы дошло тогда, что ей предстоит. Однажды она уже наблюдала такое, когда умер отец. Тетя Джози и тетя Мэри, старшая сестра матери, поставили стулья по обе стороны от выставленного тела и сидели молча, пока не доставили гроб. Они пару раз выпили чаю, но и только. Не ели почти ничего. Время от времени то молились, то пристально взирали на мертвого зятя; несколько раз отмечали кивками приход и уход кого-то знакомого. Они смотрели и ждали, обретя место, где им никто не помешает. Они бдели.

Нора знала, что в комнате матери у кровати есть кресло – старое, когда-то стоявшее внизу. Мать складывала на него одежду. Когда-то мать следила, чтобы все ее вещи хранились в шкафу или комоде, но в последние годы сильно сдала. Ходить ей было трудно. Мать делала, что могла. Нора вспомнила, как вдруг испытала печаль, которой прежде не знала. До нее за какой-то миг дошло, что такое смерть: мать больше никогда не заговорит с ней, не войдет в комнату. Женщина, подарившая ей жизнь, больше не дышит и уже не вздохнет. В каком-то смысле Норе казалось, что так не договаривались, это нечестно; она всегда думала, что у них с матерью еще есть время поговорить запросто, тепло или с подобием тепла. Но этого не случилось и не случится уже никогда.

Не поднимая головы, она ждала, и кто-то сказал наконец, что комната готова. Она молча прошла мимо остальных. Кэтрин о чем-то спросила, но она не стала слушать и не ответила. Пусть Кэтрин выясняет сама, что ей нужно. Нора старшая и в комнату войдет первой. Она поднялась по лестнице и кивнула стоявшей на пороге монахине. Шторы были задернуты, пахло накрахмаленным бельем. Секунду выждав, она вошла. Первым она заметила подбородок матери – монахини ухитрились так уложить ее голову на подушку, что он стал казаться длиннее. Она подумала, что надо об этом сказать – нельзя ли как-то исправить. Но решила, что нет. Слишком поздно. Да и какая уж разница.