Норито. Сэммё

По-видимому, на определенном этапе долитературного развития словесности песня считалась песней не ввиду ее строгой организации по числу слогов, а по принципу смысловой направленности, ритуальному назначению, используемой лексики и не в последнюю очередь по типу музыкального исполнения.

Как норито, так и ута (песня) берут истоки в обрядовых музыкально-пластических действах. Образцы ранней японской словесности, представленные в «Манъёсю», как известно, включают различные поэтические жанры и формы, — нагаута, катаута, сэдока, танка. Однако эта таксономия являлась, по-видимому, отнюдь не единственной и не самой главной для творцов архаической поэзии. В «Кодзики» поэтологическая классификация устроена на иных основаниях — тут называются типы песен «хинабури» («стиль окраины»), сирагэута (вероятно, песни с повышением мелодии к концу), камугатариута («повествование о богах»), сакакура-но ута («песни рисового амбара») и т. д. Т. е. тип исполнения песни, независимо от ее силлабической организации, связывался с ее функцией или с определенной местностью, и музыкальный стиль исполнения текста в Японии, как и в других традиционных обществах, служил чем-то вроде родовой метки, знаком гражданского состояния и родовой принадлежности. По определению Е.С. Новик, «напевы являются некими родовыми музыкальными иероглифами, несомненно, очень древнего происхождения» [Новик, с. 105].

Из мифов «Кодзики» и «Нихон сёки» явствует, что песни складывались в ритуально обусловленные моменты и в магических целях. Ситуации при этом могут быть следующими: разведение огня и приготовление жертвенной пищи, поднесение чаши с вином перед путешествием, перед смертью, перед входом в жилище, перед грядущей опасностью, во время похоронного обряда, для опознания человека и его имени, для насылания порчи и т. д.

Бо́льшая часть этих ситуаций, с одной стороны, совпадает с описанием мифологических истоков обрядов, сопровождаемых чтением норито, — выяснение имени божества (праздник богов ветра), вход в новый храм или дворец (благопожелание дворцу, норито в храме Касуга), вкушение еды и питья (праздники вкушения первого урожая), благопожелания путешественнику (норито при отправлении посла).

С другой стороны, эти же ситуации затем с соответствующими изменениями переходят в литературу: в «Манъёсю» многие из них еще сохраняются в прежнем виде, в классической хэйанской прозе жанра моногатари ряд эпизодов воспроизводят ситуации порождения пятистишия, сходные с названными выше, — пир, опознание имени, рубеж жизни и смерти и др.

Помимо тематических вариаций и стилистических отличив все эти виды как чисто ритуальных текстов, так и литературных танка со следами архаической ритуальности различались, по-видимому, и типом музыкально-хореографического исполнения.

Известно, что норито исполнялись на некий музыкальный лад, сохранились даже своеобразные партитуры этих текстов. Логично предположить, что внутри этой музыкальной системы некогда тоже существовали различия, связанные, быть может, с многообразием обрядовых функций текстов и с принадлежностью исполнителей к разным родам, следовательно, по-разному могли исполняться тексты благопожеланий-восхвалений, тексты экзорцизмов и норито как таковые, т. е. изречения воли богов, а также ритуалы Накатоми и Имибэ.

Что же касается стихового ритма норито, то он, не всегда совпадая с группами по 5–7 слогов, тем не менее, явственно слышится во многих частях текста, например:

Яма-ни суму моно ва
кэ-но нигимоно, кэ-но арамоно,
охоно-но хара-ни офуру моно ва
амана карана
авоми-но хара-ни суму моно ва
хата-но хиромоно хата-но сэмоно
окицумоха, хэцумоха…

Из того, что в горах живет —

с мягкой шерстью, с грубой шерстью,
из того, что в Равнинах Полей Великих растет —
сладкие травы, горькие травы,
из того, что в Равнине Синего моря живет —
С плавником широким, с плавником узким,
водоросли морские, водоросли прибрежные…