Нормальная история

Пишущая машинка с западающей щ, на которой я печатаю “Очередь”, сидя на даче в Загорянке за столом под сиренью.

Квартира Рубинштейна на Маяковке, его трехлетняя дочка, сидящая на горшке и задумчиво произнесшая: “Громкие писи…”

Очередь за кухонными гарнитурами на Ленинском проспекте с записью и перекличками, в которой я, молодой отец, стоял.

Моя жена, кормящая близнецов.

Пьяный Игорь Макаревич, сделавший неожиданный кувырок через обеденный стол со словами: “Не надо лгать!”

Монастырский, с кряхтением и матом пробирающийся по глубокому снегу Киевогородского поля в наушниках, с магнитофоном и целлофановыми пакетами вместо валенок.

Соседка, позвонившая в нашу дверь со словами: “Брежнев умер!”

Выставка APT-ARTа на квартире Никиты Алексеева и сам он, лежащий на кровати, завернувшись в золотую фольгу.

Мы с Монастырским в Кясму, изображающие выходящих из моря тираннозавров, пугающих Иру Пивоварову.

Парижское издание “Очереди”, читаемое мною в автобусе, едущем из Болшева в Загорянку.

Сева Некрасов, с неловким посвистыванием просовывающий игрушку сквозь прутья манежа моей двухлетней дочке.

Коля Козлов, с похмельной серьезностью произнесший: “Седуксен – это чудо!”

Слегка выпученные глаза кагэбэшника, вошедшего в кабинет следственного отдела РУВД, севшего на место испарившегося словоохотливого майора, сцепившего руки и сообщившего, что он хочет задать мне несколько вопросов.

Свадьба Паниткова, устроенная в большом подвале в разгар борьбы умирающего СССР с пьянством, спирт, настоянный на кедровых орешках, постепенно сваливший всех с ног.

Венедикт Ерофеев, читающий в квартире свою новую пьесу “Апокалипсис, или Шаги командора”.

Выступление ЁПСа в питерском “Клубе-81”, безумная дискуссия, охватившая слушателей, заставившая вспомнить, что Питер – город трех революций.

Панк Свинья, поющий свои песни, лежа на кровати в квартире братьев Мироненко.

Очередь в ОВИРе за первой в жизни визой на выезд, краснощекая женщина в платье с люрексом, истошно кричащая: “Я больше не пропущу никого!”

Концерт “Аквариума” в мастерской И. Макаревича и Е. Елагиной.

Ночной переезд на поезде в полночь из Восточного Берлина в Западный: светящийся знак “мерседеса”, яркий свет вокзала, открывшаяся дверь и Свен Гундлах на перроне с бутылкой немецкого пива.

Пустынные ночные улицы Кройцберга, пожилой таксист-немец, сказавший на ломаном русском, что он “работаль с маршал Конефф”.

Продуктовый рынок в центре Мюнхена, вечер, падающий снег, Игорь Смирнов в белом плаще, выносящий из рыбного павильона на Виктуалиенмаркт блюдо устриц и бутылку белого вина.

Концерт Петра Мамонова в мастерской Илоны Гансовской.

Фантастический, огромный салат, поданный мне в столовой радио “Свобода”.

Мой первый договор с западным издательством, подписанный в берлинском кафе в ноябре 1988 года.

“Архипелаг ГУЛАГ”, напечатанный в советском толстом журнале.

Концерт “Звуков Му”, “Бригады С”, “Центра” и “Ночного проспекта” в ДК им. Курчатова.

С восьмидесятыми завершился советский андеграунд. Подпольные джинны вырвались из откупоренной бутылки: кто – для новых чудес, кто – для воплощения в нормального обывателя, кто – чтобы бесследно растаять в воздухе…

Нормальная история

В конце семидесятых я стал пробовать писать прозу. Этому предшествовал краткий (к счастью) период писания стихов в духе русского модерна. Несколько из этих стихотворений вошли потом в книгу “Норма”. Мои первые рассказы и повесть “Дача” представляли собой смесь Кафки с Набоковым и Оруэллом.

В те времена я общался с Эриком Булатовым, столпом московского художественного андеграунда. К нему в мастерскую я попал двадцатилетним студентом, рисующим пером сюрреалистические композиции. Постепенно книжная графика тогда стала моей профессией, как и многие художники того времени, я стал брать заказы в разных издательствах, рисовал обложки, форзацы, заставки для книг. В советские времена такой вид деятельности был спасением для многих подпольных художников – это позволяло им работать дома, не быть связанными с коллективом, а значит, обрести ощутимую степень свободы от советской реальности, которая покрывала все, как бетонный колпак.

Парадоксальным образом я стал пристально заниматься прозой, общаясь с художниками подполья – Эриком Булатовым, Ильей Кабаковым, Олегом Васильевым. Позже я познакомился с поэтами андеграунда – Всеволодом Некрасовым, Дмитрием Приговым, Львом Рубинштейном. Соц-арт Булатова, альбомы Кабакова, репродукции нонконформистов, которые я листал в мастерской у Эрика, почему-то стимулировали желание что-то написать буквами на бумаге. Отчасти потому, что я разочаровался в своем тогдашнем графическом сюрреализме.