Нормальная история

Набиты, наполнены чужими снами наши головы, обрывки снов этих всплывают в памяти, мы пересказываем их друг другу. Остаются в нас эти сполохи света на простыне, эти радужные пятна чужих, в один присест прожитых нами жизней: тень двуглавого орла на щеке юного Ивана Грозного, “психическая” атака каппелевцев, подброшенная в небо берцовая кость тапира, превращающаяся под вальс Штрауса в космический корабль, совокупляющиеся под покровом небес на фоне пустыни любовники, вход колонны военнопленных в лагерь возле реки Квай, Голдфингер, демонстрирующий макет форта Нокс, детские саночки гражданина Кейна, атака вертолетов на вьетконговскую деревню под вагнеровский “Полет валькирий”, беспечный ездок, сбитый пулей из проезжающего грузовика, лицо со шрамом, уткнувшееся в горку кокаина под торжественно нарастающую музыку, терминатор, лечащий свою руку, необратимый разрыв ануса героини, насилуемой Солитером в подземном переходе, матричные шуточки мистера Смита, Кинг-Конг, печально смотрящий на закат, семь самураев, рубящиеся под проливным дождем, лишаи на голове у сталкера, таксист, грозящий пистолетом своему отражению в зеркале.

И если с литературой в нашей жизни более-менее понятно – многие писатели и читатели скажут, что она готовит нас к смерти, – то с кино пока все не очень ясно.

Проще сказать: наркотик, без которого мы не можем обойтись.

Но чему-то все-таки оно учит нас? Чему?

Кино, куда несешься? Дай ответ!

Не дает ответа.

Низкие звуки

Архаический акт выпускания Homo sapiens’ом газов сразу делает из него кентавра. Будь ты нанотехнологом, пианистом, моделью, архиереем, президентом США или балериной – после этого, с детства хорошо всем знакомого звука ты обыкновенный кентавр и ничто кентаврическое тебе не чуждо.

Человек пукает, пердит, бздит. Его телесный низ, воспетый Рабле и осмысленный Бахтиным, во весь свой голос заявляет о себе, противопоставляя трубный глас перистальта речи человеческой и одухотворенному верху.

Как у Пригова:

После с работы домой прихода
Он ходит по комнатам взад-вперед
И громко пукает из заднего прохода,
А спереди – песни поет.

Настоящий кентавр!

Эти древние низкие звуки, сотрясающие тела человеческие, с настойчивостью Сизифа веками прорываются наверх, в цивилизованную жизнь и культуру, отстаивая свое право на существование, на мифологию, на осмысление теми, кто их издает.

Осмысление и мифология начинаются с детства, ребенок довольно быстро осознает пук как поступок и оружие против структурированного, запретительно-высокомерного мира взрослых.

– Боря, ты опять испортил воздух?! Становись в угол!

– Таня, ты напукала?! Как не стыдно!

Боря наказан, но доволен: он легко разрушил недосягаемый порядок взрослых. Танюше стыдно, но она поняла, что за этим звуком стоит что-то серьезное.

В школе это оружие малолетних трикстеров совершенствуется и модернизируется.

“Я пернул на уроке ботаники!” – звучит как доблесть и геройство.

А сколько дворовых шуток и анекдотов было связано с пуком. МРП – милиция разрешила пердеть. МЗП – милиция запретила пердеть. Известный акт коллективного “расстрела изменников Родины”, когда на приговоренных наставляются указательные пальцы и производится залп.

Помнится, один второгодник по кличке Труба изощренно “опустил” несчастную девочку из интеллигентной семьи на школьных танцах, пригласив ее, а затем громко пукнув и громко же откомментировав:

– Здесь люди танцуют, а она сюда пердеть пришла!

В армии и тюрьме, где телесный низ царствует беспредельно, а скатологические шутки являются признаком хорошего тона, изобретательные Homo sapiens`ы открыли настоящий цирковой номер “Горящий бздёх”: солдат или зэк, приспустив штаны, ложится на край нар и выпускает газы, поджигаемые ассистентом. Струя пламени замеряется. Чемпионы премируются.

Хиппующие студенты семидесятых щеголяли словечком “взбзднулось”.

В литературу бздёх стучится настойчиво еще со времен Рабле. Но сила этого мифа настолько разрушительна для серьезного литературного контекста, что мало кто из классиков рискнул впустить этот звук в свое произведение.

Конечно, трудно представить Пьера Безухова, выпускающего газы в момент, когда он в бешенстве хватает мраморную столешню и разбивает ее у ног Элен с криком “Я тебя убью!”. Это разрушит сцену. Но во время схватки с французскими мародерами ему, как русскому медведю, вполне было бы уместно издать парочку низких звуков.

Увы, дело тут не в Толстом, а в отношении русской литературы XIX века к телесности. Даже вспотеть было невозможно героине романа, не то что пукнуть…

В советской литературе дети не смели пукать ни в детском саду, ни даже в песочнице: они тем самым взрывали советскую пуританскую мораль, основанную на подавлении всего личного и телесного.

Зато в литературе подполья и нового, постсоветского времени перекос исправили. И телесный низ стал поднимался зачастую слишком высоко: