Нормальная история

Мысли о доме не помогли, и Павел Николаевич постарался отвлечься государственными мыслями. В субботу должна открыться сессия Верховного Совета Союза. Ничего крупного как будто не ожидается, утвердят бюджет…

– Не говори, браток, – вздыхал Максим Петрович и перекладывал продукты в тумбочку. – Нужна реформа законодательства…

– Как вы могли так горячо меня уверять, что уколы – нужны, но я не пойму их смысла? А что там понимать? Гормонотерапия – что там понимать?

– Нет, почему же, есть поливное земледелие. Сахарная свекла, кукуруза. На огородах вообще все, что угодно. Только трудиться надо много. С кетменем. На базарах у греков всегда молоко, у курдов баранина, у немцев свинина. А какие живописные базары, вы бы видели! Все в национальных костюмах, приезжают на верблюдах.

Что это? Кондовая советская проза. Причем здесь “Раковый корпус”? Какой-то “отрицательный” Русанов. А вот и “положительный” Костоглотов… Но это совершенно не тот Костоглотов! Где “многоэтажный мат”? Где “чудовищная, гнетущая атмосфера”? Где зловеще горящие глаза? Где секс с медсестрами?!

Ксерокс был без титула, вероятно из-за соображений безопасности.

– Это не “Раковый корпус”, – решительно сказал я и вернул пачку. Но в душе шевельнулась смутная догадка: надули!

Отогнав эти мысли, я вытеснил “Раковый корпус” на периферию памяти…

И вот он, день зимы 1980-го, когда внучка великого детского поэта дает мне почитать первое западное издание “Ракового корпуса”, да еще с правкой самого автора, дружившего с ней: наборщик-эмигрант насажал ошибок.

Приехал домой, открыл. И, как полуразложившиеся трупы, всплыли положительный Костоглотов с отрицательным Русановым и закружились в соцреалистическом вальсе хрущевской оттепели…

Надули! Как же меня надули!

Я зол даже не на экзальтированную дуру Лид Сергевну и не на автора со шрамом и острым подбородком. А на логоцентризм места, в котором довелось родиться и вырасти. Сила и миф слова запретного, мать его в семиотику через герменевтическое колено…

Но кто, кто же напишет “Раковый корпус”?!

Литературщина

По новостному пузырю промелькнул сюжет о посещении Путиным художника Глазунова. Визит этот вызвал бурное народное обсуждение с комментариями. Правитель страны посетил первого (по стойкому народному мнению) художника страны, осматривал его мистериальные полотна. И дал несколько советов сюжетно-смыслового характера: удлинить меч князю Игорю, убрать Сталина из тройки с Троцким и т. д.

Любопытно и показательно, что речь не шла о живописи, колорите, экспрессии, а только о сюжетах картин. В связи с этим мне вспомнился приход в нашу школу нового – “продвинутого” – учителя рисования, который решил просветить (буквально!) советских школьников, показывая нам диафильмы с картинами русских передвижников. Показ тогда он предуведомил длинной речью, предупредив, что неподготовленный зритель в этих картинах ничего не поймет, ибо их надо “уметь читать”. В дальнейшем он действительно учил нас читать “Боярыню Морозову” или “Не ждали”, создавая просто-таки целый рассказ о героях картин. Так на уроке рисования лишний раз подтвердился литературоцентристский характер нашей культуры: картины передвижников являлись просто иллюстрациями неких историй, ненаписанных рассказов. Например, рассказа “Не ждали” или “Бурлаки на Волге”. Первый мог написать Чехов, второй – Горький. Поэтому передвижники и остались сугубо региональным, русским явлением.

Литературность нашей жизни очевидна. Она не кончается. Литературны картины Глазунова, литературен визит Путина к Глазунову: это просто рассказ Зощенко. Литературно обсуждение этого визита в блогах. Россия по-прежнему верит в слова больше, чем в реальность. Бородатые писатели сурьезно закивают: “А как же, ведь в начале было Слово!” Не надо передергивать, господа. У апостола Иоанна речь идет не о литературном слове. А о слове “Бог”.