Рановато немного, середина декабря, чай не Крещенье еще, но в этом и вызов мифу о мировом потеплении. И напоминание о месте, в котором живем, о прямой зависимости метафизики российского бытия от мороза.
“Русь, ты вся поцелуй на морозе!” – восторгался Хлебников.
Я не был в Оймяконской впадине, где установлен абсолютный низкотемпературный рекорд нашей нетеплой страны: – 71,2 градуса по Цельсию. Да и в Норильске побывать довелось, к сожалению, пока только в мае (хоть там и лежали, подтаивая, двухметровые черные сугробы), так что могу похвастаться только поцелуем при –41, в Москве 1978 года, когда Дедушка Мороз нанес свой удар по столице брежневской России.
И надо признаться – целоваться на морозе приятно.
Вообще, по мне – лучше –41, чем +41. Для головы, для мыслительного и текстопорождающего процесса – определенно лучше. Не знаю, как у вас, у меня при +41 мозг превращается в соевый сыр тофу. А при –41, наоборот, в голове наступают кристальная чистота и ясность.
Соответственно, на литературный процесс мороз влияет положительно, пишется в морозный денек, когда недолговременное солнце заглядывает в окно, прекрасно…
Мороз ставит вопрос. О пределах человеческого. Вся система ГУЛАГа была связана с морозом как необходимым компонентом наказания. Если бы каторга и лагеря у нас размещались в южных губерниях, мы жили бы в другой стране, с другим государственным строем.
О пределах человеческого в царстве мороза и лагерей мощно свидетельствовал Шаламов: гной, постоянно сочащийся из отмороженных в золотом забое пальцев ног, многолетняя невозможность согреться, замерзшие трупы зеков, стоящие вертикально у барака, предварительно замороженная пайка хлеба, которую
Все это возможно только в Стране Мороза.
В отечественный фольклор и литературу мороз проник глубоко: вечные песни-хиты о замерзающем ямщике, о просьбе “не морозить меня, моего коня”, универсальное начало графоманского романа “Мороз крепчал…”, поэма Некрасова “Мороз, Красный нос”, где бедная вдова замерзает в лесу, красочно грезя о жарком лете, “мороз и солнце – день чудесный!”, сказка “Морозко”, где патриархального вида дедушка бодренько морозит посохом все живое, да и вообще все сказки, связанные с зимой, пушкинско-блоковско-пастернаковские метели, …я из лесу вышел, был сильный мороз…”, “Хозяин и работник” Льва Толстого с заиндевевшими в конце путешественниками, слезоточивое “Зимовье на студеной” с замерзшим в лесу бобылем Елеской, конкретно-барачный Игорь Холин:
Он же:
Или совсем невинное, всосанное с материнским молоком:
Но стоит ли бояться мороза? Не стоит. Надо полюбить его, осознать как подарок, который пока все еще с нами. Особенно сейчас, в век имитаций и нарастающей виртуальности. Мороз всегда
Звонит приятель-немец из Берлина:
– Катастрофа! У нас –4 градуса!
Пусть Европа боится мороза, это не их бренд. А нам его бояться – грех.
Мой вам совет: когда ударит приличный мороз и выглянет утреннее солнце, разденьтесь догола, выходите из своего жилища навстречу морозу, раскройте ему объятья. Он ответно обнимет вас и подарит свое особое тепло.
Завтрак
Мы сами выбираем его. Обед или ужин во многом выбирают нас: обстоятельства места и времени, сотрапезники, юбилеи, праздники, алкоголь.
Все-таки навязать человеку органически чуждый ему завтрак сложнее, чем ужин. В завтраке скрывается личный код индивидуума, его первое высказывание на тему начавшегося дня, первый акт потребления мира внешнего, первое активное вмешательство в окружающую реальность.
Дали сказал, что пейзаж – состояние души художника.
Завтрак – состояние персонального кода человека.
Сколько людей, столько и завтраков. Если, опять же, человек выбирает завтрак сам. Взять хотя бы куриное яйцо – сколько возможностей оно в себе содержит! Яйцо всмятку и вкрутую, сырое яйцо, яйцо с икрой и паштетом, разрезанное пополам яйцо, яйцо в утреннем салате, яичница простая и болтушка, омлеты с разнообразнейшими дополнениями, наконец, по-детски достопамятное яйцо в стакане с накрошенной туда булкой…