Нормандия - Неман

Это было правдоподобное и убедительное объясне* ние. Однако Шардон почувствовал, что его радость вдруг стала улетучиваться. Он пожал плечами, сделал жест, выражающий смирение и непонимание, и тоже вошел в кабинет.

— Закрой дверь, — сказал Марселэн.

Он остановился у окна, спиной к Шардону. Шардон не знал, что майор в точности, воспроизвел позу Комарова во время разговора, который окончился несколько минут назад. В приступе черного гнева у начальников нет большого выбора поз. Но у Шардона была другая забота: уверенность понемногу оставляла его. Он чувствовал, что над ним нависает непонятная, ужасная угроза. Такой человек, как Марселэн, не превращается и ледяную статую из-за того, что у него разболелась печень. Ракеты шардоновского фейерверка угасали. Ему казалось, что его окутывает унылая и непонятная ночь. Каким-то странным, чужим голосом, робким, — смятенным, он начал:

— Вам уже сообщили приятную новость, господин майор?

— Да, — ответил Марселэн.

Он разом повернулся. Что бы ни предстояло ему сказать, нужно было прежде всего увидеть глаза Шар-дона. На одну секунду его пронзило чувство жалости. Шардон был так юн, так растерян, так безоружен! Ребенок, глубоко веривший, что он поступил хорошо, и этого ребенка он должен повергнуть в отчаяние! Часто хирург и палач отличаются друг от друга только намерениями. И тот и другой вонзают нож в живое тело, а ведь некоторые операции проходят без наркоза. Марселэн заговорил:

— Твой фриц Шардон, твой самый жалкий из немцев— знаешь, кто это был?

Совершенно уничтоженный, Шардон отрицательно покачал головой. Откуда он Мог знать? Разве на войне знают имена врагов?

— Это был Татьяна, — произнес Марселэн.

Он увидел, как Шардон побледнел, и снова почувствовал к нему жалость. «У меня был, очевидно, такой же вид, когда я стоял перед Комаровым», — подумал он. Вдруг опустевшие глаза, то открывающийся, то закрывающийся рот, который не в состоянии произнести ни слова. Капли пота на скулах — и тем не менее оттенок недоверия во взгляде… Первое, что нужно было сделать, это убить недоверие. Если человек стоит лицом к лицу с действительностью, он может выдержать. Но если он питает иллюзорные надежды, он пропал.

— Тарасенко сообщил об атаке. Он показал тебе звезды… Ты понимаешь теперь, почему он не отвечал на огонь? Он передал, что ты делаешь новый заход. Остального он, видимо, уже не успел сообщить.

— Этого не может быть, — проговорил Шардон.

Он цеплялся за возможность не поверить. Первое,

что говорит человек перед лицом ужасного, — «это неправда!» Даже у самых сильных всегда остается что-то от ребенка, который натягивает простыню на голову. Движение страуса, который считает себя невидимым, если спрятал голову под крыло: инстинктивный барьер перед непереносимой истиной.

— Я только что от генерала, — произнес Марселэн. — Он стиснул зубы. Но он решил, что это «несчастный случай». Вопрос исчерпан!..

Даже если ее прогнать кулаком или криком, истина всегда возвращается. Подобно египетским пирамидам, она полна комнат, из которых нет выхода. Можно ходить взад и вперед по ее лабиринтам, кружиться по ^КРУ^ГУ. думать, что есть выход, — дело кончается тем, что попадаешь в следующую комнату без выхода, такую же, как и предыдущие. Потом на одном из поворотов подземелья вдруг натыкаешься на зеркало. Видишь себя во весь рост, с головы до ног. И понимаешь. Истина является в обнаженном виде. Она невыносима.

Шардон пытался побороть дрожь. Но тело больше не подчинялось ему. Он хотел бы не рвать себе ладони ногтями, не чувствовать этой ужасной ломоты в коленях. С бесстрастием кинокамеры его память восстанавливала ход боя. Он переживал все заново в свете того, что рассказал Марселэн. Это было ужасно. Теперь все виделось через иную призму. Если самый жалкий из фрицев оказался самым лучшим из русских, то его «идиотский» маневр был опознавательным приемом. Победа стала убийством. «Но звезды? Почему я не видел зве, зд?» «Потому что ты не желал видеть ничего, кроме черных крестов, — отвечал неумолимый внутренний голос, — потому что ты во что бы то ни стало жаждал боя, потому что ты был зол… Если бы ты был способен рассуждать, ты понял бы, что твой противник ведет себя необычно. Но ты воевал не головой, а потрохами! За это надо платить. Как правило — своей шкурой. А ты расплатился шкурой другого».

— Господин майор, через две минуты Шардона не станет.

— И мы потеряем двух летчиков вместо одного, — сказал Марселэн. — Мы находимся здесь для того, чтобы взять Орел, все остальное не имеет ни малейшего значения. Ни малейшего! Ни страдания, ни отчаяние, ни чувство непоправимости. Самоубийство на войне — слишком большая роскошь.

— В таком случае я пойду добровольцем на любое задание, где надо будет пожертвовать собой.

— А какое из наших задании не требует этого? — спросил Марселэн.