Норманны. От завоеваний к достижениям. 10501–100 гг.

Следовательно, хотя некоторые Отцы Церкви и в частности св. Августин, кажется, признавали войну в некоторых случаях оправданной (хотя и не священной)[215], на заре Средневековья наиболее ответственные западные прелаты были больше озабочены тем, как войну осудить, сократить количество поводов к ней и ограничить ее размах. Такая практика, как прекращение военных действий в установленные Церковью дни (это могли быть определенные дни недели или время года), является свидетельством этих попыток, а на тех, кто убил или даже ранил противника в сражении, часто накладывались тяжкие епитимьи^{46}. Человек, сражающийся по приказу или в соответствии со светскими обязательствами, скрепленными религиозной клятвой, может умереть, а спасение его души окажется под вопросом. До IX века, согласно доктрине западной Церкви (хотя еще и не окончательной), войну признавали необходимым злом и с ее необходимостью соглашались только в самых исключительных обстоятельствах, но и тогда крайне неохотно.

Тем не менее в истории Церкви рано появилась вера в то, что воевать от имени Господа и с Его одобрения можно. Это видно, например, из рассказов о Константине Великом, предзнаменованием победы которого на Милвианском мосту в 312 году послужил появившийся в небе крест, но еще более яркое выражение это нашло в городе на Босфоре, в названии которого и было увековечено имя Константина и который он посвятил Святой Троице и Богоматери[216]. С IV по XI век Константинополь был не просто вторым Римом, он был столицей христианства, и все последующие восточные императоры неустанно отстаивали свою роль вооруженных защитников христианского мира. Утверждали, что император своей рукой обеспечивает выполнение воли Христа, перед его армией несли иконы, а людей непрерывно убеждали, что войны, которые они веками ведут против персов и арабов, — это войны с врагами Веры[217]. Этим духом были порождены большая часть законов и войн Юстиниана, эта теория нашла яркое отражение в военных кампаниях Ираклия в VII веке, целью этих кампаний было найти Истинный Крест. Нечто похожее произошло и в X веке: заявив во всеуслышание о неприязни врагов к христианству, македонским императорам удалось значительно расширить власть Византии. В 961 и 967 годах обе стороны сочли религиозные основания достаточными для начала войн, в результате которых в лоно христианского мира вернулись Крит, Алеппо, Антиохия и большая часть Сирии. Исходя из вышесказанного, было бы разумно сделать вывод, что к 1050 году концепция священной войны уже многие века служила частью политического сознания Византии[218].

Однако на Западе развитие этой концепции шло медленнее. Западная Церковь неохотно расставалась с осуждением войны как зла, и если не считать Испанию, то в VII веке военная экспансия ислама (что само по себе является примером священной войны и приглашением к ответным действиям) на Западе причинила меньше вреда, чем на Востоке. Признаки перемен стали заметными только после 800 года, когда Карл Великий вновь основал на Западе империю. По сути власть Карла Великого была светской, но нельзя отрицать и тот факт, что на правах признанного и воинственно настроенного представителя христианского мира он вел сотрудничество с папством. Он, вероятно, заявлял, что защищать Церковь от врагов — это его обязанность, а Папа Стефан II, вероятно, уверял его, что «пока вы ведете войну от имени святой Церкви, Иисус Христос будет отпускать вам грехи ваши»[219]. Подобные заявления можно считать дипломатической речью, но факты наполняют их смыслом. Нельзя забывать, что в Италии Карл Великий защищал Папу, воспоминания о других последствиях его кампаний еще ярче. Разве результатом его войн в Германии не стала принудительная христианизация саксов? И разве он не совершил если и не успешный, то, по крайней мере, героический поход против сарацин в Испании, результатом которого стало его поражение близ Ронсеваля? Растущее в Западной Европе воодушевление по поводу священных войн впредь будет неразрывно связано с воспоминаниями о Карле Великом и с легендами вокруг его имени.