Норне-Гест

Из всех блестящих охотников самым блестящим был король. Он пользовался правом охотиться во всех лесах. На королевском дворе была собрана самая отборная дружина – сыновья из лучших родов вольных землепашцев – и стоило ему объявить поход, как все ярлы немедленно должны были явиться к нему со своими дружинами и крестьянским ополчением, подвластным королю. Так бывало в случае войны, когда дело шло о покорении чужой страны и превращении ее крестьян в подданных короля. Все реки в стране и проливы между островами принадлежали королю; он разъезжал по ним со своим флотом или делал набеги на соседние прибрежные страны в отместку на набеги, учиненные на его берега соседями.

Даже то право общения с божественными силами, которое прежде было все-таки доступно каждому в отдельности, теперь принадлежало лишь сильным мира сего. Жертвенное возвышение находилось в усадьбе ярла, сам он был вождь и жрец, и все жертвы богам шли через него. Но самым главным вождем и верховным жрецом был опять-таки король; можно было даже подумать, что он-то и есть бог своей собственной всемогущей персоной.

Да, вот как сложилось общество и само собою расположилось слоями – один над другим. Посередине по-прежнему находились бонды, хоть они уже и не были тем, чем были прежде; они были господами от отношению к рабам, которые, в свою очередь, давали скотине чувствовать властную руку человека, добрую или злую в зависимости от настроения. Над бондами стоял ярл, которому охотно платили подати, чтобы сохранить его расположение. Но стоило сравнить ярла с королем, когда они бывали вместе, и видно было, что хоть они и ровня, да один-то все-таки повыше. Глаза ярла глядели высоко, но все же не поднимались выше подбородка короля, а король глядел поверх головы ярла, окидывая взглядом всю страну. Так, стало быть, полагалось.

И вот между ними всегда бродил старый Гест, и всюду его принимали одинаково радушно, а он всюду чувствовал себя как дома. Во время своих скитаний он заходил и в город у фьорда; скромные горожане встречали его радостно, как старого знакомого, как встречают аиста весною. Гест радовал их своими песнями и видениями, спал под их кровом и находил неподдельную ценность жизни в их любознательных детях; он посещал места их работ и внимательно присматривался к их ремеслам; никогда не надоедало ему наблюдать работу корабельных плотников – наследие, в которое было вложено много сил и ума прежними поколениями; он раздувал мех кузнецу, поддерживая в нем вздохи и охи, слушал свист пламени, разверзающего голубые бездны, и следил за тем, как кузнец сбивает с железа шлаки, прежде чем приняться за ковку. Привлекала его и работа бондаря, не хотелось ему уходить и от столяра, в мастерской которого так чудесно пахло свежим деревом; многое рассказывали ему и товары мелочных торговцев.

Гест заходил и в землянки рабов на задворках и проводил там целые дни, к удивлению свободных обитателей усадеб. Обнаружилось, что он наблюдал там за работой женщин и девушек, вертевших жернова, и частенько помогал им, присоединяя силу своей негнущейся стариковской руки к гибким взмахам молодых, сильных женских рук; смотрел, как солод зерном сыпался на жернов и мукой струился с камней; вдыхал аромат зерна, от которого пахло летом, – когда его мелют, оно издает дурманяще сладкий, солнечный аромат, – и, случалось, слагал под скрежет жерновов песни в честь солода и солнца, которые потом передавались из рода в род, храня чувства, волновавшие его сердца.

Его видели и в хлеву у доярок, где он слушал, как брызжут молочные струи в подойники, и где угощали парным молоком прямо из-под коровы; люди порою подшучивали над стариком, который прячется в сумерках с девушками по коровникам и на мельнице, но Гест кротко принимал шутки; он знал цену людям и себе самому. Увы, все эти милые толстоногие феи хлевов годились ему в дочери!..

Из презренных жилищ рабов Гест отправлялся в усадьбу и Держал себя бондом между бондами; он толковал о скотоводстве и ел кашу из одной чашки с сыновьями хозяина; в гостях у ярла он с достоинством выпрямлялся и держал голову высоко, беседовал с его детьми и ласково задерживал ручонку меньшого в своей большой руке, чувствуя, как тепло юной крови передается его жилам, – словом, входил в жизнь своих хозяев и здесь, как везде; в королевские палаты он вступал, как старый родственник, и вырастал в них, как скальд, – под стать всему окружающему величию; король высоко чтил его, и полновеснее золота были те строфы, которые Гест в честь короля положил на чашу весов времени. Кто знал бы о славе Рольфа Краке, не будь у него скальдов? Гест бывал у него, как и у прочих королей, о которых рассказывают саги: и у Карла Великого, и у варягов на Руси, и у сыновей Гунхильд; побывал он при всех дворах Европы со своими сказаниями и своей арфой.

Никто не замечал, чтобы он старился, никто вообще не обращал внимания на его возраст и не знал, сколько ему лет, потому что он жил с незапамятных времен, и слава о нем шла из рода в род. Пока Север был Севером, он жил там.