Нортланд

Мы попрощались, и я вышла из подсобки, прошла через затемненную аптеку к освещенному неоном выходу. Мне открылись безрадостные многоэтажные дома, заляпанные вывесками, как пятнами краски.

В неоновом мареве тонули темные тупики подворотен, блестел влажный асфальт. Летом всегда темнело неожиданно, и вот я уже оказалась в мире, где главные источники света были рукотворны.

Изредка проезжали машины, и я пугалась их, как диких зверей. Я думала о Рейнхарде, и мне совсем не хотелось идти домой. Я быстро нашла применение своему нежеланию возвращаться в пустую квартиру. Недалеко от аптеки Нины был торговый центр, яркое, светящееся сердце района.

Мне хотелось побродить по нему, успокоиться в толпе и хорошенько надо всем подумать.

Я обернулась, вдали светилась ярко-розовым вывеска аптеки Нины. Наверное, она уже курит свои странные сигареты, слушая другого клиента. В Нортланде курили многие. Это не поощрялось, но и не было запрещено. Форма пассивного сопротивления, так я это называла. Общество без оппозиции, без альтернативы, забывшее себя от страха, было подобно ребенку, который мерзнет на улице родителям назло.

Тогда-то, конечно, они непременно купят все, что нужно и все, чего хочется, разрешат.

Я с облегчением встретила огни торгового центра. Это было большое, подсвеченное, как бриллиант на выставке, здание: стекло и металл, и много-много надежды на будущее. Внутри всегда было шумно, всегда многолюдно. С тех пор как товаров стало так много, они превратились в развлечение. Нортланд никогда не был богат на удовольствия, и потребление стало спортом, хобби, даже свободой.

Никто и ничего не сделает, если ты будешь просто путешествовать от магазина к магазину и покупать, занимая время, которое становится бесконечным в мире, где так много запретов. Люди с фирменными пакетами, люди, глазеющие на витрины, блестящие украшения, стильная одежда, еда, которую интересно попробовать, улыбающиеся консультанты и целые этажи разнообразных кафе — все это было культурой обладания, которую я вовсе не осуждала.

Я тоже находила утешение в том, чтобы нечто иметь. Красивые платья, разрешенные книги, вкусно пахнущая косметика, сладости в жестяных коробочках, цветы в горшках — я хотела всего этого. Власть над вещами может заменить власть над собой. Кроме того, как чудесно думалось под ритмичную, оседающую в мозгу музыку, среди толпы людей, увлеченных витринами.

Отчего-то я стала думать про Отто. Его все еще не нашли, Карл, по слухам, рвал и метал. В связи с отсутствием у меня подопечного, мы не так уж часто встречались, у меня длился, можно сказать, оплачиваемый отпуск.

С Отто варианта было два: либо Карл потерял хватку и ответит за это головой, либо Отто сумел скрыть от него свои мысли самостоятельно. В первом случае, Карлу угрожала гибель, и это меня радовало, я даже не чувствовала вины за лихорадочное ожидание известия о его увольнении (а с концом карьеры в его случае придет и конец всей жизни в целом). Во втором случае Отто создавал прецедент волнующей свободы, даже думать об этом было страшно. Власть Нортланда держалась на силе и контроле, но если Отто смог обойти хотя бы контроль, у всех у нас был шанс.

Он стал почти героем. О нем не говорили, о нем не думали на работе, но нечто невидимое, образ его, не артикулированный до конца, мы всегда носили с собой. Из очаровательного, всем чужого щеночка, он превратился в надежду хоть что-то скрыть от Нортланда. И хотя Карл, к примеру, позволял нам ненависть, потому что иначе мы вовсе не смогли бы существовать в атмосфере проекта «Зигфрид», каждому хотелось иметь нечто личное. Шкатулки с безобидными вещицами: политическими убеждениями, чувствами, страхами.

Быть может, думала я, рассматривая туфли на витрине, я могла бы сбежать, как Отто. Где он сейчас? Ведет жизнь крысы, которая так меня пугает, сомневаться не стоит.

А где сейчас Рейнхард? Давай, малышка Эрика Байер, страдай по слабоумному, жалей, что превратила его в идеального мужчину, создала его для управления государством. Наверное, я бы многое отдала, чтобы поговорить с ним еще раз. Спросить его, помнит ли он все, и зачем он поцеловал меня, что он теперь любит и к чему стремится, какие книги ему понравились, близок ли он с другими?

Внутри у меня копошилось еще столько вопросов, что хватило бы на целый день, я не хотела вытаскивать их из зуда в мыслях, из неясного желания, потому как с каждым новым вопросом, стремление увидеть его возрастало.

Он, Маркус и Ханс были вместе. Они получили близость, которой мы обладали только пару часов. Интересно, отношения их похожи на дружбу? Они вообще могут дружить? По сути, я мало что знала о гвардии. Как это бывает на фабрике? Я — работница, и мое дело отсортировать компоненты их разума. А потом они уплывают все дальше и дальше по конвейеру. Затем, в магазине, у товаров уже и не найдешь сходства с вещами, которые видела в процессе создания.