Норвежская новелла XIX–XX веков

И услышала она странные речи, просьбу о ночлеге и о куске хлеба ради светлого праздника, и почувствовала, что сама ни за что не смогла бы отказать. Послышался и голос пастора, звучный и приветливый. — Хорошо, что ты пришел сюда, — говорил он, — потому что нельзя, чтобы в моем приходе в рождественскую ночь были голодные и озябшие. Об этом я уже сам позаботился. Взгляни, вон там, на берегу, есть приют, там тепло и уютно. Он поджидает таких, как ты. А сегодня будут давать молочный суп. Совсем даром. Горячий, с пылу, с жару суп из цельного молока с рисом и изюмом, густой как каша. — Пастор так растрогался, что голос его задрожал. — А еще там можно переночевать. Всего за двадцать пять эре. Почти что даром. А если дело за двадцатью пятью эре, то… — Служанка услыхала, как зазвенела мелочь в шкатулке, которая стояла на столе.

И вдруг — тишина. Все словно замерло. Дверь раскрылась, незнакомец вышел, и лицо его выражало страдание. Служанка мельком заметила, что пастор глядит вслед незнакомцу, разинув от удивления рот. Тихо и неторопливо незнакомец спустился по лестнице, и вот уже закрылась за ним входная дверь. Служанка хотела было бежать за ним, воротить, позвать в свою каморку, как-нибудь его уважить. Ей казалось, что грех было пастору так поступать, но у нее не было сил шевельнуть пальцем. Бледная, дрожащая, она стояла у двери, держась за сердце.

Незнакомец постоял у калитки, грустно глядя вверх на теплый, ласковый свет, льющийся из окон. Потом поднял воротник и зашагал к гавани.

Остановился он перед убогой лачугой, в треснувшем стекле слабо светился огонек стеариновой свечки. Сдернув шапку, незнакомец стукнул в шаткую дверь и вошел.

В комнате было тепло и уютно, только душно, да и прохудившаяся плита чадила из-за сырых дров. Во главе стола на плетеном стуле восседал сам хозяин дома, Закариас Ульсен, рабочий с мельницы — бывший рабочий. Сейчас он был безработным и кое-как перебивался на грошовое пособие. У плиты хлопотала его жена, худая, изможденная женщина. Она помешивала в котле, из которого шел пар. В углу за печкой ребятишки примостились играть чурками. Старшему на вид было лет двенадцать-четырнадцать, а младший ползал на четвереньках, видно, и ходить-то еще не умел.

Они во все глаза уставились на пришельца. А тот приниженно и робко остановился в дверях, и глаза его так и горели в полумраке. Смотрел он словно бы на всех сразу, умоляюще и жалобно.

— А нельзя у вас поесть и переночевать? — тихо сказал он и опустил глаза.

— Да уж что-нибудь сообразим, — ответил сам Закариас Ульсен и вопросительно глянул на жену.

— Да уж как-нибудь, — согласилась она и поддела горшок, стоявший на огне.

Немного погодя они уже сидели вокруг стола, каждый перед своей тарелкой горячей каши. Хозяйка обошла стол и каждому положила чуть не полную ложку масла. Малышу, правда, достался крохотный кусочек, да и ел-то он с блюдечка. А незнакомца пригласили на почетное место во главе стола и усадили на плетеный стул и еще дали дорогому гостю серебряную ложку. Вещь-то не дешевая, еще на свадьбу дареная. Остальные ели простыми, оловянными ложками.

Незнакомец оказался не из разговорчивых. А если он и говорил что-нибудь, то понять его было не просто. Младшие испуганно косились на него и не смели выскочить из-за стола. А старший, — звали его Ян Эдварт, смышленый был парнишка, и лицо живое, — тот сидел спокойно. Только глаза его все возвращались к гостю, к его лицу, разглядывал он его озадаченно и чуть подозрительно.

Даже Закариасу Ульсену было малость не по себе. У него было припрятано в шкафу полбутылки спирту, чтобы сварить пунш, потому что был сочельник; но как посмотрит на гостя, так и не хватает духу достать бутылочку. «Что за птица? Ничуть не удивлюсь, если он божий человек. А может, еще и не простой. Нет, лучше поостеречься». И вместо бутылки спиртного Закариас Ульсен достал псалтырь и весь вечер пел псалмы. Иногда и незнакомец подтягивал; напев-то был вроде тот же, а слова — ничего не разобрать. Чудной человек! Поглядишь на него — так словно Библию читаешь или дивные заморские сказки слушаешь.

Но псалмы что-то затянулись, от них стало тошно, и Закариас Ульсен с семейством рано улеглись спать. Гостю постелили на чердаке, в каморке Яна Эдварта. Сладко и безмятежно все проспали до самого утра, как и водится у тех, у кого совесть чиста. А утром незнакомец исчез. Никто не видал и не слыхал, как он ушел. Так и остался он загадкой, которую никто не мог разгадать, а сочельник казался странным сном.