Норвежская новелла XIX–XX веков

Клаус сам об этом не задумывался, пока однажды кто-то из его приятелей не сказал: «Ой, и тесно же у вас!» После ухода приятеля Клаус пошел и встал в дверях — проверить, так ли это. Да, может, квартира и вправду маловата, если смотреть на нее вот отсюда, от двери. И теперь он вспомнил, что однажды она уже казалась ему маленькой. Это было в тот день, когда пришел чужой человек, который должен был что-то делать с электричеством. Тогда квартира и показалась Клаусу тоже тесной.

Они жили на третьем этаже, и в одной из комнат был устроен так называемый фонарь. Бывало, в сумерках Клаус часто смотрел с улицы, как мама зажигает свет в этом фонаре. И тогда их квартира казалась ему большим гнездом на каком-то утесе, и он радовался, что войдет туда. Ведь там, в этих двух комнатах, где смешались свет и полумрак, было всегда спокойно и уютно. А мама и папа, которые обычно сидели рядом за маленьким столиком, склонив головы над газетой, были похожи на двух птиц. Особенно папа, у которого был прямой заостренный нос и почти совсем не было подбородка. «Вы как птицы», — сказал Клаус однажды вечером, когда уже зажгли маленькую лампу. И тогда они посмотрели друг на друга и улыбнулись, как будто зная какую-то тайну.

Хорошо было дома у Клауса: никто не повышал голоса, не кричал друг на друга, как бывает у других. Нет, здесь только сидели и разговаривали, лениво перебрасываясь словами, болтали о пустяках.

Так славно и уютно было, а когда по радио начинали передавать новости, то папа Клауса выключал его и говорил, зевая и потягиваясь от удовольствия: «Слава богу, что этот сундук можно выключить».

А потом они садились играть в хальму[28], папа и мама, и могли так просидеть за игрой весь вечер, не говоря ни слова; только занавески шуршали от ветра.

Клаус гордился тем, что папа называет радио сундуком, уж ничей другой папа так не говорил. «Этот сундук», — говорил папа, и они продолжали играть.

Каждое воскресенье они отправлялись на прогулку: большой Клаус и маленький Клаус[29]. А мама оставалась дома, ей больше нравилось хозяйничать, чем ходить гулять, да ведь у них, двух мужчин, было о чем поговорить. Разумеется, у них было о чем поговорить, но, может, она хочет пойти с ними, тогда — пожалуйста…

В субботу вечером они до блеска начищали к завтрашнему дню сапоги, а мама тоже заранее вынимала их праздничные костюмы. А потом они ложились спать и спали как убитые до утра. В гостиной стоял выключенный «сундук», и хальма лежала в прерванном положении, чаще всего — на ничьей, это было всего удобнее, хотя иногда папа позволял себе выиграть в несколько ходов. И все это было правильно.

Там, где они жили, часто дул сильный ветер. Дом стоял на самом краю котловины. «У-у-у», — выл за углом ветер, дул прямо в окна и поднимал занавески на целых полметра от пола.

В это воскресенье Клаус проснулся рано. Папа еще спал. На подушке был виден только его нос, похожий на клюв. Клаус стал тормошить его: «Вставай! Идем гулять!»

И когда они поели и зашнуровали свои прогулочные, на ранту, сапоги, для них уже был приготовлен пакет, но никто из мужчин не знал, что в нем было вкусного — это был мамин секрет. Вот так и выходило, будто мама тоже была с ними на прогулке.

Они шли, ведя друг друга за руку. Клаусу было только восемь лет, но ничего плохого в том, что он вел отца, не было. А еще папа словно становился выше ростом, когда они шли рядом. Издали же он выглядел ниже других взрослых — вроде большого мальчика, с прямыми узкими плечами и маленькими руками, торчащими из рукавов анорака[30].

Руки у папы были белые, но в красных и синих пятнышках; это оттого, что папа работал на складе и каждый день приходил домой с занозами во всех пальцах. У мамы были три иголки разной величины, которыми она, прокалив их, вынимала занозы. Она всегда делала это перед обедом, и Клаус терпеливо наблюдал, а затем складывал папины занозы в спичечный коробок, где их было уже больше семидесяти.

Однажды какой-то паренек крикнул ему вдогонку: «Заноза!» Ему было ровным счетом наплевать, что его так обозвали, но вдруг ужасная мысль, что тот парень сказал так про папу, заставила его вздрогнуть и остановиться. Потому что его папа был самый храбрый и справедливый человек на свете. И не потому, что мама однажды сказала так про него Клаусу, когда тот болел, а потому, что он на самом деле был такой.

В это воскресенье они, как и собирались, пошли на восток, к реке, и дальше вверх по течению. По пути им почти никто не попадался, во всяком случае — никто из знакомых, и Клаус был рад этому, потому что заметил, что, разговаривая с папой, люди почему-то старались встать так, чтобы смотреть на него сверху вниз. Иногда, когда им бывало нужно остановиться, он пытался затащить папу на какое-нибудь место повыше.

Было еще рано. В окнах люди потягивались, зевали спросонья и доброжелательно улыбались им вслед: «Вот идут Клаусы, и до чего же похожи друг на друга! Забавные, не правда ли?»