За моей утешительницей захлопнулась дверь, и быстро замолк на лестнице проворный перестук ее остроносых сапожек. Из большого окна в гостиной я задумчиво понаблюдала высокую стройную фигуру в кожаном, немного в стиле а-ля нацистский офицер, пальто, которая стремительным шагом пересекла заснеженный пустырь по направлению к станции метро (абсолютно черное на абсолютно белом – как единственный иероглиф на шелковом шарфе; вроде бы в древнем искусстве японской каллиграфии это значило что-то важное, но что именно, не могу вспомнить), пока та совсем не скрылась из виду. Тогда я глубоко вздохнула и решила оглядеть свой новый приют. Интерьер и обстановка в доме Алены казались куда скромнее моих, и я, поддавшись печальному чувству ностальгии, вздохнула еще раз: не было тут ни моего мраморно-белого, сверкающего полировкой итальянского гарнитура; ни мягких и нежных, как щечки младенчика, сливочно-кремовых кресел из велюра; ни моих королевских, изумрудных и коралловых полупрозрачных гардин до полу; ни хорошей масляной живописи; ни зеркал в тяжелых золоченых рамах, которыми я искренне гордилась; ни переливчатых хрустальных светильников модной пирамидальной формы; все вокруг было чужим, более норвежским, демократичным и основательным. Самая распространенная в Норвегии мебель – обычная некрашеная сосна – однако довольно хорошо сочеталась в доме Алены с песочно-персиковым цветом стен и с простенькими, но приятными сатиновыми занавесочками: в гостиной – в крупных маках, а в спальне – в голубую полосочку. В самом углу, рядом с приземистым черным диваном и двумя кожаными креслами во вкусе незабвенного Иосифа Виссарионовича Сталина, стоял патированный под сталь пятиламповый торшер «Салют», на сегодняшний день, как мне кажется, самый популярный в норвежских семьях. Лично мне весь уголок показался несколько чопорным для женщины и слегка давящим на психику, зато великий диктатор точно бы его одобрил. На Алениных полках стояло полным-полно книг (когда только она успела их приобрести в таком количестве), и среди них находились совершенно замечательные, например, всеохватывающая монография о собрании Эрмитажа и Русского музея или десятитомник по архитектуре Санкт-Петербурга. Однако изюминку и прелесть подругиному жилищу придавали развешенные по стенам дивно-прозрачные акварели с видами ее родного и горячо обожаемого города: Летний сад и домик Петра, Смольный и Адмиралтейство, Зимний дворец и Медный всадник, крейсер «Аврора» и зимняя голубовато-хрустальная Нева, разведенные мосты, бунтующие кони, сфинксы вдоль гранитных берегов. Да, Аленка моя была, есть и будет истинной фанаткой столь полупризрачной и вьюжно-миражной в лиловатые зимние дни и столь туманно-мечтательной, будто бы лишь спящей в белые летние ночи русской «Северной Венеции».
Я заметила на одной из полок целую серию книг о тайнах сразу всех древних цивилизаций: Майя, Атлантиды, Месопотамии, Тибета, Египта и Крита и решила что-нибудь взять почитать. Рядом стоял милый томик с моими любимыми «Письмами к незнакомке», который я сама подарила Алене чуть больше года назад на ее день рождения, соседней с ним книжкой оказался нечитанный мною ранее аленький томик «Превратностей любви» того же автора. Чистого любопытства ради я решила взять полистать лишь увесистый фолиант «Великие любовницы». Мне действительно кажется, что маленькая красненькая книжица с «Превратностями» сама собой, по своей собственной воле и инициативе, сунулась мне в руки. И труден к воображению тот испытанный мною, почти инфернальный ужас, когда совершенно случайно и наугад открытая страничка мистически гласила:
«Есть женщины, по природе своей необычайно прелестные и живые, которые за несколько лет замужества совершенно тускнеют и гаснут. Их мысли и взгляды муж так высокомерно третирует, что они теряют всякую уверенность в себе, превращаются в существа пугливые, унылые и начинают держаться с видом побитых собак. Муж поступает так в силу бессознательного упоения своей властной, ревнивой и завистливой придирчивости, и их первому любовнику понадобится много чуткости и нежности, чтобы вернуть им доверие к жизни».