Норвежская рулетка для русских леди и джентльменов

А я?! Никому до меня больше нет никакого дела. Жива я или мертва – все одно! Только Игоречек здесь еще и держит! Да мама, надеюсь, помнит…

Струйки горячей соли обожгли щеки. Как в гейзере, во мне поднялась и забурлила непереносимая жалость к себе и собственной, так окончательно и бесповоротно испорченной жизни – одному ныне большому «разбитому корыту». Где я теперь? Кто я теперь?

Несколько секунд спустя в виде дополнительного наказания накатилась пульсирующая волна боли в горле и начался удушливый спазматический кашель. Казалось, – закашляюсь до смерти, но едва отпустило, подчиняясь внезапному импульсу, я стремительно откопала в своей дымчато-серой, заполненной неимоверным барахлом дамской сумочке записную книжечку и одну нормально пишущую авторучку и лишь за несколько кратких мгновений накропала немного неуклюжий, подростковый какой-то стих:

Прочтя сие творение, я разревелась несказанно. Мне серьезно померещилось, что душа оклеветанного норвежскими газетами поэта вернулась обратно сюда, в Норвегию, и вселилась в меня на недолгие минуты. В тягостной тоске, в отчаянном сумраке сознания упала я на постель в надежде хоть ненадолго отключиться от несправедливой и тупой жизни, от бесполезного будущего, в которое я вовсе не стремилась и где ничего хорошего меня точно не ожидало.

В общем и целом я оказалась права: последующие два с половиной месяца провела в этом Аскер Баде, словно «ежик в тумане».

В самом начале пребывания в санатории, несмотря на предпринимаемые, достаточно многочисленные терапевтические процедуры, как то: когнитивную (вроде именно так этот «стон» у нас в Аскер Баде «песней» зовется) терапию, рациональную терапию, трансактный и гипноанализ, телесно-ориентировочные, психодинамические и еще какие-то методы, мне в целом делалось все хуже и хуже. Меня словно бы заколдовали – сглазили, хотя никакие конкретные болезни в никаких конкретных органах, к счастью, обнаружены не были. Моя психическая подавленность с каждым днем разрасталась и в итоге сделалась донельзя жуткой, подобной безостановочному скольжению по ледяной горке в вонючее и топкое болото, в коем гнездилось все инфернальное зло этого и остальных миров. Я сама стала себя бояться: скольжение в беспросветное отчаяние в любую минуту грозило превратиться в свободное падение с ускорением. Я начала пуще смерти опасаться докатиться до «точки невозвращения». Два года назад вообразить бы не смогла подобный ад, как правильно писал Александр Сергеевич Пушкин: «Не дай нам Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума».

Что-либо делать в таких состояниях не было никакой силушки-моченьки и казалось полнейшей бессмыслицей. Иногда я предпринимала кое-какие попытки с собой справиться – включала автоматизм и целеустремленность всегдашней профессиональной отличницы, но помогало ненадолго. Любая еда теперь часто казалась лишь безвкусной резиной. Время – тягучей и плотной шиной в полурасплавленном состоянии и с запахом дегтя.

Все вокруг стало совсем ненастоящим, больше похожим на выплюнутую жвачку и ни в чем, ни в чем не находила я ни солнца, ни луны, ни звезд. В моем индивидуальном восприятии куда-то окончательно пропал свет. Зато через день – уколы острым шилом в сердце, а еще память любила ужалить тонким, пронзительно острым жалом в горло. Несчастное горло иногда корчилось и корежилось, но ничего не могло поделать; иногда же меня сильно рвало, а потом чуть отпускало.

За окном только снег, снег. Бесконечный снег. А после был дождь, дождь. Такой же бесконечный и бессмысленный дождь. В моей комнатенке все время стояла густая, плотная, почти материально осязаемая и, словно старая бронза, тяжелая духота. От духоты противно кружилась голова, но хотя я пробовала часто открывать окно и проветривать удушливый смрад, ничто не помогало. Особенно неохотно нагибалось тело: в такие моменты на несколько неподвижно зависших секунд становилось темно в глазах, их заливало чем-то горячим и липким, а веки становилось не разомкнуть.