Норвежские сказки

— Далеконько, зато там я родилась и выросла! — сказала знахарка. — Много я ходила, да мало выходила с тех пор, как не бывала там. Да, не те уж нынче времена для старухи Губер! — вздохнула она и присела на скамейку. — Вот там, в Иорамо, так был раз подкидыш, — продолжала она, обратившись мыслями к прошлому и припомнив слышанное ею в детстве предание. — У прабабки моей тетки, — она жила в Иорамо, — был подкидыш. Я его не видала, и самой бабки уж давно в живых не было, когда я родилась, но мать моя часто рассказывала об этом. С лица этот подкидыш был настоящий старик, а глаза красные, как у плотвы, и в темноте таращился, как филин. Лицо у него было длинное, точно лошадиная морда, а голова толстая, что кочан капусты, ножки чисто овечьи, а тельце как старое копченое мясо. И все-то он вопил да кричал, а дадут что-нибудь в руки, сейчас в лицо матери запустит, и вечно голодный, как волк. Все бы так и сожрал, что увидит; объедал всю семью. И чем дальше, тем хуже становился, никакого слада с ним не было, орет, вопит, а говорить ни слова не говорит, как ни бились с ним; по годам-то уж пора было бы. Измаялись с ним родители так, что и сказать нельзя. Советовались со всеми так и сяк. Да у матери все не хватало духа бить и ругать его, пока она не увидала своими глазами, что это подкидыш. Один человек посоветовал ей сказать, что король приедет, а потом развести большой огонь на очаге, разбить яйцо, подвесить скорлупу над огнем и просунуть в трубу большой шест. Вот она так и сделала да вышла за дверь, а сама в щелочку глядит, что будет. Подкидыш все таращился, таращился, а как вышла она за дверь, перекинулся руками из люльки, а ноги-то там остались, и стал тянуться к печке… тянулся, тянулся, длинный такой вытянулся, до самой печки, и говорит:

«Сколько лет живу, а такой большой мешалки и такого маленького котелка не видывал в Иорамо».

Тут баба и узнала, что это подкидыш. Вошла она в избу, а тот уж опять съежился в люльке, как червяк. После того стала она с ним худо обходиться; в четверг вечером взяла его, бросила на мусорную кучу и отодрала его, а возле нее кто-то хохочет да искры сыплет. И в следующий четверг она так же сделала… Всыпала ему сколько следует и вдруг слышит как будто голос собственного ребенка: «Ты тут колотишь Тестуля Гаутстигана, а они за то меня колотят в горе».

Все-таки в следующий четверг она опять принялась сечь подкидыша. Вдруг как примчится, словно ее кипятком ошпарили, баба с ребенком.

«Подай мне назад Тестуля, вот тебе твой щенок!» — крикнула она и швырнула матери настоящего ребенка. Мать протянула руки, чтобы подхватить его, и поймала за одну ногу, да только всего и было: черная баба так хватила ребенка оземь, что от него ничего и не осталось.

Во время рассказа знахарки на лице бабы вдруг появились несомненные признаки страха; чем дальше, тем больше, и под конец даже рассказчица, увлеченная своими воспоминаниями, не могла не обратить на них внимания.

— Что там?.. А, муженек едет! — промолвила она, поглядев в дверь, и торжественно прибавила: — Нету у вас пристанища для старухи Губер! Но не бойся! Я пройду кладбищем, и он меня не увидит!

Угольщик

Жил-был угольщик, а у него был сын, тоже угольщик. Когда отец умер, сын женился, но дело у него все из рук валилось, — хил он был; под конец никто и не нанимал его в угольщики. Но вот раз все-таки дали ему сжечь один костер, наложил он угольев в мешки и повез в город продавать. Продал и стал шляться по городу. Повстречался с соседями по деревне, затесался в их компанию и загулял с ними. Стали они калякать о том о сем, стал и угольщик рассказывать, чего навидался в городе. Больше всего понравилось ему то, что здесь много пасторов и все им кланяются, ломают перед ними шапки.

— Вот бы мне быть пастором! Авось тогда и мне бы всякий кланялся, а теперь никто и не глядит на меня.

— Да что ж! За чем дело стало? — говорят ему соседи. — Черен ты достаточно, пойдем на аукцион, что идет там после старого пастора, мы выпьем, а ты себе купи, что нужно.

Так и сделали, и вернулся угольщик домой без гроша.

— Ну, принес съестного и денег? — спрашивает жена.

— Теперь у нас все будет, хозяюшка! — говорит угольщик. — Я стал пастором. Видишь, и воротник, и платье.

— Вижу, вижу, что от крепкого пива язык разгулялся! — говорит жена.

Вот раз и видит он — мимо их дома едет к королю во двор толпа пасторов.

Что бы это значило? Надо и ему туда же! Стал он наряжаться в пасторское платье, а жена все отговаривает его. Лучше, дескать, дома остаться, а то много-много придется ему лошадь подержать какому-нибудь важному барину да грош заработать. И тот ему в глотку пойдет!