Норвежский лес

Наступила весна, начался новый семестр, — писал я. — Очень жаль, что не могу с тобой встретиться. Я бы очень хотел при любых обстоятельствах встретиться и поговорить с тобой. Однако в любом случае я решил стать сильнее. Потому что кажется, что другого пути у меня нет.

И вот еще. Это, конечно, сугубо моя проблема, и тебе, пожалуй, все равно, только я больше ни с кем не сплю. Потому что не хочу забыть твое прикосновение. Оно для меня намного важнее, чем ты думаешь. Я постоянно вспоминаю те мгновенья.

Я вложил письмо в конверт, наклеил марку и, сев за стол, какое-то время пристально смотрел на него. Куда короче обычного письма, но так, пожалуй, ей будет понятнее. Я налил в стакан виски сантиметра на три, в два глотка выпил и лег спать.

На следующий день я нашел подработку по субботам и воскресеньям поблизости от станции Кичидзёдзи — официантом в сравнительно небольшом итальянском ресторане. Неплохие условия, питание и даже оплата транспортных расходов. Если работающие в вечернюю смену по понедельникам, средам и четвергам брали отгул (а они, признаться, делали это довольно часто), можно было их подменять, что меня более чем устраивало.

— Через три месяца прибавка к зарплате, выходи уже в эту субботу, — сказал менеджер — куда более собранный и серьезный человек, нежели управляющий магазином пластинок на Синдзюку.

Звонил Мидори, опять брала трубку сестра и устало говорила:

— Мидори до сих пор не возвращалась. Я сама хочу знать, куда она подевалась. Может, ты что-нибудь знаешь?

Я знал только одно — в ее сумке есть пижама и зубная щетка.

В среду на лекции объявилась Мидори. Она была в свитере полынного цвета и темных очках, которые часто носила летом. Уселась на последний ряд и разговаривала с невысокой очкастой подругой — я уже видел ее раньше. Я подошел к ним и сказал Мидори, что хочу с нею поговорить. Первым делом на меня посмотрела очкастая подруга, затем — Мидори. Прическа у нее действительно была намного женственней, чем раньше. И сама Мидори выглядела чуточку взрослее.

— Я… сегодня спешу, — сказала она, слегка склонив голову.

— Много времени не отниму. Минут пять, — сказал я.

Мидори сняла очки и прищурилась. Выражение глаз было таким, будто она вдалеке разглядывает какие-то руины.

— Не хочу я с тобой говорить. Извини.

Очкастая подруга смотрела на меня таком взглядом, словно хотела сказать: ну что тут поделаешь, не хочет она с тобой говорить и все. Я сел на первый ряд справа и стал слушать лекцию «Введение в комедии Теннесси Уильямса и их роль в американской литературе». Лекция закончилась, я, не спеша, досчитал до трех и обернулся — Мидори уже не было.

Апрель — слишком грустная пора, чтобы проводить ее в одиночестве. В апреле все кажутся счастливыми. Одни, скинув тяжелые куртки, беседовали на солнышке, другие играли в кэтч-бол, третьи любили. А я был полностью одинок. И Наоко, и Мидори, и Нагасава, и прочие все больше удалялись от меня. И даже некому было сказать мне «привет» или «доброе утро». Штурмовик и тот вспоминался, как родной. И вот в таком безутешном одиночестве я провел весь апрель. Несколько раз пытался дозвониться до Мидори, но получал один и тот же ответ: «Не хочу сейчас разговаривать». По тону я понимал, что она не шутит. Она почти всегда ходила вместе с той очкастой подругой, а в остальное время вокруг нее увивался долговязый парень с короткой стрижкой. И с жутко длинными ногами. Он постоянно носил белые баскетбольные кеды.

Закончился апрель, наступил май, который оказался еще хуже. С приходом мая я уже не мог не ощущать: чем ближе лето, тем сильнее рвется и колеблется мое собственное сердце. Особенно с наступлением темноты. В бледном мраке будто едва витающего запаха магнолии мое сердце беспричинно распирало и пронзало болью. В такие минуты я закрывал глаза и стискивал зубы. И ждал, когда это пройдет. Оно проходило — не спеша — и оставалась тупая горечь.

В такие минуты я писал Наоко. Писал лишь о прекрасных, веселых и красивых вещах. О запахе травы, о приятном весеннем ветре, о свете луны, о просмотренных фильмах, о любимых песнях, о впечатливших книгах. Перечитывая эти письма, я и сам успокаивался. И думал: в каком замечательном мире я живу. Я написал несколько таких писем, но ни от Наоко, ни от Рэйко ответа не получил.