Носферату

Скажу честно, мысль о том, что аудиенция окончена, немало порадовала и меня.

* * *

Из дома профессора мы вырвались, словно два японца, которых заперли на ночь в турецких банях.

Насяев оказался гнуснейшим из всех убийц — убийцей чужого времени, хронофагом с таким мощным потенциалом, какой встретишь нечасто даже у нас в России. И эту невосполнимую утрату двух часов жизни мы честно залили в ближайшем ресторанчике белым вином и накрыли хорошим куском суши.

Я предлагал дяде оплатить осьминога в винной заливке, которого щедро расхваливал официант, но дядя Брутя решил, что ему вполне достаточно того, что болтается в аквариуме у него в столовой.

Официант искренне заинтересовался услышанным, так что пришлось и ему повторить трогательную историю о безвременной кончине дядюшкиного любимца — ручного осьминога Зигги, увы, еще не преданного земле и ожидающего погребения в столовой своего бывшего хозяина.

Вино немного облегчило наши страдания, изрядно приглушило голос совести и значительно повысило сопротивляемость организма стрессам вроде мертвых осьминогов и высокоученых лакеев.

Поэтому на встречу с профессором Муравьевым мы пришли бодрые, веселые, чуть-чуть нетрезвые и совершенно спокойные. И это было страшно.

* * *

Видимо, что-то читалось на наших лицах такое, от чего Насяев, на этот раз с братской нежностью сам встретивший нас в дверях, отступил на шаг и смутился.

Мы браво вошли в прихожую, решив не покидать скромного жилища деятеля российской науки без толковых сведений о Саломаре и саломарцах.

Однако пыл мгновенно иссяк, как только перед нами предстал профессор Муравьев.

Огромный, похожий на снежного человека, со сросшимися на переносице кустистыми черными бровями, профессор Муравьев внушал трепет и ужас. Я почувствовал себя студентом, опоздавшим на государственный экзамен и, к удивлению своему, обнаружившим, что экзамен вовсе не по литературе ближнего зарубежья, а по грамматике китайского языка. Дядя нервно сжал в кармане трубку, ища у нее поддержки и защиты.

Профессор Муравьев грозно посмотрел на нас, еще суровее сдвинул брови, приблизился и прямо-таки выбросил вперед большую, словно вытесанную из камня руку.

— Муравьев, Валерий Петрович, — представился он, и голос у него оказался низким и густым, но тем не менее приятным и даже гипнотическим.

Мы представились, и Насяев, захлебываясь от восторга, провел всех в столовую. Все та же страшенная служанка подала томатный суп, и Муравьев сразу уставился в тарелку и принялся сосредоточенно выгуливать в ней ложку. Он явно не желал начинать разговор.

Зато Насяев оказался в родной стихии — у него были слушатели, он попивал водочку, со снайперской точностью наливая ее в рюмку из хрустального графинчика, он играл на своем поле и явно выигрывал, заколачивая нам в ворота один мяч за другим. Он болтал, драгоценное время утекало сквозь пальцы, Муравьев не отрывал взгляда от тарелки, где-то в столовой моего дяди разлагался саломарский дипломат, а мы не продвинулись ни на шаг.

— И вот тогда, — Насяев взмахнул вилкой и снова приложился к графинчику, — я и говорю Ергаеву: «Георгий Соломоныч, а почему бы нам не включить в делегацию Валерия Петровича. Конечно, у него сложное отношение к инопланетным расам, но он человек честный, преданный интересам Земли и очень хороший биолог…»

Муравьев покраснел неровными пятнами, то ли от смущения, то ли от неудовольствия, что Насяев заговорил о нем, и оторвался от тарелки:

— На Саломаре на тот момент предполагали более восьмидесяти видов неизвестных земной науке представителей флоры и фауны. Включая самих саломарцев…

Последнюю фразу профессор произнес с такой брезгливой озлобленностью, что Насяев снова счел своим долгом перебить Валерия Петровича и расставить очередные точки над «i»:

— Профессор Муравьев признает лишь гуманоидные расы. Он, как я люблю говорить, в раннем детстве попал под обаяние старых фильмов. «Чужие», «Звездный десант» и тому подобное… Вот именно из-за таких, как вы, Валера, консул Раранна и решил прилететь пораньше. Кажется, он уже завтра будет на Земле. Он присылал мне сообщение в понедельник утром, но я случайно уничтожил его, расчищая завал в моих записях. Ну, знаете, собрал все лишнее — диктофонные мини-диски, файлы, записи, всякое старье… — и разом по течению Леты.

Насяев еще что-то говорил, а я с ужасом смотрел на дядю, который побледнел и стал медленно сползать из кресла на пол.

— Пал Саныч. — Я подхватил дядю, расстегнул крахмальный воротничок его рубашки и, вынув из кармана носовой платок, смахнул выступивший на дядином лбу пот. — Профессор, откройте окно. Ему плохо.

— Только бы не сердечный приступ! — воскликнул Насяев и бросился открывать окна. Муравьев отобрал у меня платок, плеснул на него водкой из насяевского графинчика, натер дяде виски и сунул угол платка ему под нос. Дядя Брутя начал приходить в себя. Глаза его стали осмысленными. В них появилось выражение ужаса.