Носитель судьбы

— Ага, — сказал Драккайнен, а потом подошел к Бенкею и ударил его лбом в лицо, потеряв свою корону. — Тогда сделайте двое носилок. И его тоже накройте, а то он голым лазил. И уносим ноги, только дайте мне пять минут.

А потом отошел в сторону, к краю леса. Сунул руку за пазуху, вытащил что-то и долго сидел, глядя на свои руки, на которых ничего не было.

— Perkele pimppi… Почему? — прошептал.

И тогда маленькая, неподвижная феечка, лежащая у него на руках со сложенными крылышками, открыла глаза.

— Код доступа принят, — сказала слабо и шевельнула кончиками крыльев.

А потом тяжело села у него на ладони.

— Ты надо мной плакал, — заметила. — Твоя слеза упала мне на лицо.

— Неправда. И никогда больше так не делай.

— А почему? — спросила она, соблазнительно сплетая ножки.

— Потому что ты — проекция моего сознания, perkele! Я подумал, что у меня был инсульт или что-то такое. Убираемся отсюда. За дело, малышка. Я разбрасываю емкости, а ты дренажируешь долину. Под ноль. Так, чтобы ван Дикен даже фокуса с монетами тут не сумел провернуть.

Драккайнен вернулся к своим, когда Грюнальди как раз объяснял ассасинам:

— То, что кто-то разговаривает со своими ладонями, вовсе не значит, что он безумен. Многие так делают. Например, мой дядька…

— Двигаемся, — сказал Драккайнен. — Я раздавил еще флаконы, как тот, в пещере. Они втягивают в себя песни богов. Едва только закроются, забирайте их, и смываемся. Мы должны положить ее в ящик, прежде чем она проснется, потому что тогда все начнется снова. И еще одно: на этот раз добрая новость. Кажется, я снова могу деять.

Дальше был только поспешный марш с грузом. Двое носилок, три яйцеобразных емкости, тяжелые от песни богов, заснеженный лес и пещера. И слоняющиеся долиной, ошалевшие, ободранные и голодные люди, глядящие вокруг бессмысленным взором, словно пациенты из разбомбленного сумасшедшего дома.

В большой пещере не было и следа туши змея, утихли шепоты и стоны, никакие тени не шмыгали по углам.

Драккайнен скользнул на дно пещеры, манипулируя контейнером, тот зашипел, выпустив клубы пара, и открылся, показав желеобразное, покрытое слизью нутро.

— Сюда ее!

Пассионарию вынули из плаща, после чего Вуко схватил ее за щиколотки, а Варфнир под мышки, и вдвоем положили в емкость, как в огромную раковину. Ткань, окружающая женщину, задвигалась, гибкий отросток пролез ей в рот, другие оплели ее тело, и крышка опустилась.

— Мерзость, — сказал Спалле. — Оно ее будто пожрало. Не задохнется там, внутри?

— Нет, — неуверенно сказал Вуко. — Это как в лоне матери. Питает ее, поит, дает дыхание и укачивает. Но если не получится, то первым я закрою сюда Фьольсфинна.

— Мерзость, — повторил Кокорыш. — Я предпочитал это нести, пока были там только песни богов.

— У каждого есть, что нести, — философски произнес Драккайнен.

Потом они снова протискивались узкими коридорами к выходу.

Филар вылез первым. За ним шел Вуко, потом Хвощ и Кокорыш, тянущие емкость со Скорбной Госпожой.

Едва стих хруст камешков под подошвами сапог Филара, парень кинулся назад, в туннель, и через миг перед Драккайненом замерло его побледневшее испуганное лицо.

— Назад! — рявкнул он и вдруг исчез.

Буквально, словно его засосало в пустоту.

Драккайнен бросился к отверстию, но Филара не было.

Снаружи лежали только окровавленные тела трех ассасинов, ушедших в свой Сад, а дальше на склоне стояло с полтора десятка всадников на лошадях, покрытых чешуйчатыми доспехами, делавшими их похожими на кистеперых рыб, и ряд шевелящихся, бряцающих клинками крабов.

Один из всадников как раз возвращался в строй, волоча за собой тело Филара, сына Копейщика, оставлявшее на снегу кровавый след.

— Ульф! Сзади… — крикнул кто-то. — Змей проснулся!

Запертая в саркофаге Пассионария Калло открыла красные глаза.

_{Конец третьего тома}

.