Носорог для Папы Римского

Когда окончилась крысиная война, то воспоминания о минувшей резне обеспечивали в пресловутом коридоре хрупкий мир. Случайные стычки, не поощряемые ни Центральным Гнездом, ни его аналогом у апостольских крыс, свелись к минимуму. Убийство непрошеных гостей с обеих сторон воспринималось как необходимое условие перемирия. Кто знает, что за преступление лежало на совести крысы, рискнувшей искать здесь прибежища? Раем или темницей считала коридор беглая крыса, абсолютно лишенная возможности вернуться или двинуться вперед, когда глядела на своих преследователей, остановленных невысказанным запретом? С какой из сторон она явилась? Неважно, ибо слухи распространяются быстро, и вскоре этот коридор стал неподвластным никому пристанищем для изгоев: разорителей гнезд, пожирателей младенцев, психопатов, воров, проигравших претендентов… Отверженные обоих станов стекаются к коридору, принюхиваются, писком сообщают о своем присутствии, отмечают странное поведение окружающих, ищут себе какое-нибудь пропитание и находят, скажем, штукатурку.

Крыса, неподвластная никому, — голодная крыса. Штукатурка — это все же лучше, чем ничего. Изгои питаются, размножаются, вскармливают детенышей, снуют под половицами, строят себе гнезда за стенными панелями. Они склонны помногу спать, хотя и вспышки лихорадочной активности тоже случаются часто. Все дело в диете: в песке, извести и конском волосе — ингредиентах штукатурки, — с которыми расправляются острые резцы, когда изгои пытаются утолить свой голод, набрасываясь на стены. Но конский волос — вещь грубая, волокнистая, неприятная для пищеварения, и история этих ранних колонистов может быть сведена к бесконечному рассказу о запорах и спазмах, о кровотечениях и приступах геморроя, обо всех разновидностях желудочных мук. Неподвижно лежали апатичные крысы, меж тем как упорная перистальтика пропихивала жесткую пищу мимо панкреатических кист, язв, очагов катара, и тела горбились, кишки завивались спиралью, направляя все усилия внутрь, чтобы добиться хоть какого-то насыщения в результате однообразной диеты. Это изнурительно — а следовательно, порождает леность.

Известь — субстанция прямо противоположная, она резко ускоряет обмен веществ, заставляя крошечные сердца неистово биться, обостряя аппетит, посылая в систему кровообращения странные энзимы, доводящие крысиные тела до бешенства. Конский волос замедлял эти процессы, а известь ускоряла: коридорные крысы метались между возбуждением и депрессией, переключаясь с одного состояния на другое так же внезапно, как весенняя гроза порой разражается в невидимом для них небе. Вот и сейчас, как обычно, обезумевшие от извести «наркоманы» беснуются в невидимых щелях, меж тем как беспомощные лежебоки волокут свое раздувшееся от конского волоса брюхо по полу на виду у приближающейся процессии. Слуги хватают этих несчастных за хвосты, чтобы размозжить им голову об осыпающиеся стены. Кровь убиенных стекает сквозь решетки, и туда же, к их собратьям-изгоям, препровождаются трупы. Хруст и скрип затихают и вскоре сменяются едва различимыми звуками размалываемой плоти. После нескончаемой штукатурной диеты мясо только что забитых крыс представляется неописуемым деликатесом.

Колонна переставляет ноги, продвигаясь в сумраке обветшалого потайного хода. На нем шляпа — странное изделие из отороченного тесьмой бархата, имеющее форму колпака для печной трубы. Его камзол представляет собой панцирь из грубой черной кожи, усыпанный пуговицами и брильянтами. После ранения, случившегося в Равенне, камзол висит на нем как на вешалке. Несколько часов назад он, обнаженный, стоял в своей спальне, пересчитывая выпирающие из-под кожи ребра. Плоть его истощается. Он тяжело ударяет посохом по засыпанному песком, загаженному полу. Крысиные шорохи. Лунный свет. Когда он умрет, в его честь воздвигнут великолепные статуи.

— Дверь!

Слуги бросаются вперед и, сгорбившись, словно воры, принимаются неловко возиться с замком. Колонна замечает, что половицы сильно искривились, о них запросто можно споткнуться. Опять пересеченная местность! За спиной у него колышется вереница народу, желая, чтобы он прошел наконец вперед: Асканио и его ублюдочный братец Умберто, оба со своими девками, их сестра Виттория со своим пажом, все его высоко вознесшиеся домочадцы. Позади них томятся посланники: возлюбленный Неаполь со своей свитой и Арагон — со своей. А за ними его сотоварищи: дон Джеральдо, Вильфранш, Чезаре, верный Жерсо и другие надежные люди Колонны, ныне состарившиеся и немощные, а ведь некогда они, одной рукой уцепившись за баррикады, другой молотили по головам приспешников Орсини. Дивные деньки… Откуда-то из-за этих знакомых и незнакомых лиц доносятся птичьи насмешки, пересвисты и писки; скрип переполненных маслобоек. В голове у него погребена некая тайна.