Носорог для Папы Римского

И в последующие три ночи шла битва между крысами церкви и крысами замка, битва не на жизнь, а на смерть: случайные стычки в переходах, щелях, под полом, яростные групповые схватки, рейды, отражения атак… Им даже случалось мериться силой, грызясь один на один на открытом полу, прямо на виду у великанов. Как и в каждой войне, случались совсем уж дикие зверства. На вторую ночь колоннские использовали в качестве приманки раненую апостольскую самку — в ходе битвы ей откусили все четыре лапы. К ней, естественно, был выслан отряд с заданием прикончить ее из милосердия. Крысы продвигались осторожно, вынюхивая, выглядывая, выставив вперед усы: они понимали, что враг рядом, совсем близко, что надо быть предельно внимательными… Но как она кричала! И раны, раны — такие ужасные! Церковные, забыв об осторожности, рванули вперед, чтобы поскорее перекусить ей яремную вену, и в это мгновение замковые — все это время они, невидимые и неслышимые, наблюдали за противником — ринулись из засады, из-под стропил, на которых лежали, притаившись, набросились сверху на своих противников, переломили им хребты, выкусили глаза, и в результате на полу коридора остались лежать девять трупов, а победители отправились восвояси пировать — слизывать друг у друга со шкур капли вражьей крови.

Соседним колониям, располагавшимся под церквями и часовнями виа Лата, пришлось сменить места обитания — одни отправились на север к деревенским кузенам, добывавшим себе пропитание на виноградниках и пастбищах Пинчо, другие двинулись на юг, в центр города. Римские крысы забились по своим норам и, высунув скользкие от кислотных секреций языки, обнажив розовато-серые десны, ощерив острые желтые зубы, дрожали от ужаса перед небывалой резней. От них воняло страхом, и ферменты ужаса распространялись по туннелям и катакомбам… Свирепствующие коты и крысоловы — привычная напасть, но крысиная война! От волнения крысы сучили лапами, скребли когтями, и только те, что жили у реки, сохраняли спокойствие, хотя и до них доносились сигналы из города, и они настроили уши на верхние регистры, на частоты беспокойства, носами учуяв страх, темными потоками изливавшийся к Борго. Однако эти слабые сигналы мало их трогали. По их мнению, та война была делом частным, всего лишь репетицией апокалипсиса. Настоящая опасность придет с запада — ее принесут чудовища, притаившиеся за рекой. Крысам уже случалось видеть, как те пересекают реку: размером с небольших лисиц, щетинистые, покрытые струпьями, жилистые, ни к чему, кроме резни, не приспособленные… В один прекрасный день к ним в поисках места для новых гнезд нагрянут крысы из Борго — легионы, заселившие римские пограничные валы, прекрасно это понимали, — и вот тогда начнется настоящая бойня. Потому они прислушивались — и ждали, принюхивались — и ждали… Это, конечно, всего лишь слухи, будто крысы с Борго пожирают собак.

Между тем и человеческим существам, обитавшим в замке Колонна — от глубочайших подвалов до самых высоких чердаков, вдоль всех коридоров и на всех этажах, — не давали спать по ночам царапанье и писк за обшивками, под полами и над потолками. Поваренок, задремавший в людской, проснулся в полном ужасе — он сам стал полем битвы обезумевших мохнатых существ. Фабрицио помнит, как прямо над его плечом пронеслась зверюга размером с кошку — она спрыгнула с балюстрады, а вдогонку за нею неслись еще три внушавших ужас и омерзение темных комка. В эти страшные ночи погибли шестьсот двадцать семь крыс. По утрам слуги разгребали кучи мертвых тел. На третью ночь выследили и убили последних из апостольских захватчиков, и на замок Колонны снова снизошли мир и покой. А коридора, в котором началась резня, стали бояться и замковые, и церковные крысы. Он стал местом, где царили воспоминания о некоем смутном кошмаре. Запретной территорией, для начала. Потом к этому примешались и другие соображения.

Слуга уронил ключи. Стук, перезвон. Наклонился, чтобы их поднять, и потревоженная пыль, год копившаяся на дверной перемычке, осела ему на голову. Слуга снова попытался вставить их в замок. Замок проржавел, скрипит, протестуя против вторжения ключей. Восковая печать крошится у него под башмаком. Старик Колонна стоит неподвижно, как статуя. Слуга сопит от напряжения, наваливается плечом на дверь, дверь подается, распахивается… Пол, словно гравием, усыпан пометом, доски рассохлись, вздыбились, крашенные охрой стены облезли, осыпались, обнажив дранку. Матовые окна и лунный свет. Свет свечей. Он ступает в коридор, гости следуют за ним. Перед ним, словно шляпки торчащих из пола гигантских гвоздей, шевелятся тела, они отбрасывают двойные тени — из-за лунного света и света свечей, потом разбегаются прочь. Остальные так и остаются неподвижными. За стенами возникает копошение, сопровождаемое странными хрустящими и поскрипывающими звуками.