Носорог для Папы Римского

Тут дон Херонимо умолкает, словно обо что-то спотыкается, словно что-то мешает ему и дальше петь дифирамбы даме сердца. Антонио смотрит на него с любопытством. Нужно упомянуть еще кое о чем, однако преодолеть сей рубеж будет трудновато, а главное, непонятно, славить ему эту особенность своей возлюбленной или, напротив, хулить? По правде говоря, именно эта особенность и смущает и даже отталкивает Антонио, когда он размышляет о ней. Но в тиши и темноте спальни, когда плоть сливается с плотью, когда его руки скользят по всем ее склонам и возвышенностям, лихорадочно их исследуя, тогда… Ладно, если совсем уж откровенно, его возлюбленная чересчур пышна телом. Тут никак не вывернуться, это сразу бросается в глаза: возлюбленная его очень, очень толста.

День клонится к закату, Антонио поглядывает на своего господина. Громоздкость зверя и громоздкость его возлюбленной Фьяметты, они каким-то образом… согласуются? Налепи ей рог на нос, одень в серое, и?.. Нет. Он чувствует необыкновенное умиротворение, мысли его текут легко, прямо под носом у секретаря. Ах ты предатель, ах ты мерзавец, Антонио, да я тебе глотку перережу! Прямо под носом. Рога и девственницы…

И дон Херонимо, терзаемый яростью, но все же не в силах сдержать восхищения, провалившийся в пропасть между двумя этими противоположностями, вопит так оглушительно, что секретарь пугается, подскакивают сморенные полуденной дремой слуги, улепетывают в укромные тенистые уголки пригревшиеся на солнце ящерки.

— Плиний! — кричит дон Херонимо.

Этот домище, подобный утесу из травертина и туфа, возникает внезапно: он прямо-таки нависает над пьяцца-деи-Сантиссими Апостоли и тянется во всю ее длину. Маленькие, перекрытые тяжелыми чугунными решетками окна полуподвала похожи на амбразуры, вырубленные в могучих крепостных стенах. Окна следующих этажей стерегут ставни и прутья. Арочный вход также надежно защищен тяжелыми дубовыми вратами, окованными железом, выглядят они весьма неприветливо, и впечатление это усиливается примыкающей к дому церковью. С другой стороны площади на это архитектурное чудище униженно поглядывают ветхие домишки и конюшни. А замок Колонны — могучая, высокомерная, несокрушимая каменная громада — даже не замечает этих жалких, муравьям подобных пришлецов: она здесь от века и на века.

Внутри же все выглядит несколько иначе. Поколения за поколениями представители своевольного семейства Колонны удовлетворяли свою страсть ко всевозможным башням, мезонинам, балконам, переходам, небольшим укрытиям; во внутренних стенах прокладывались потайные лесенки, соединявшие спальни с гостиными, новые парадные залы возникали путем объединения буфетной с парой кухонь. Высота полов в помещениях разнилась самым решительным образом. Рабочие взмахивали молотками, будучи полностью уверенными, например, в том, что пробивают проход в некую определенную комнату, но все шло наперекосяк: стена оказывалась вовсе не той стеной, и они попадали совсем в другое помещение. Рабочие просовывали в дыру обсыпанные каменной крошкой головы, и вместо того, чтобы увидеть предполагавшийся чулан, или уборную, или чердак, видели кабинет или спальню слуг, да все, что угодно, кроме того, что предполагалось увидеть. Пожилые кузины, вертевшиеся перед зеркалами в дезабилье, вопили от ужаса, когда откуда ни возьмись в зеркалах возникали чумазые рожи вооруженных молотками мужланов. Обитателей людской заставали в разгар самых постыдных и низменных удовольствий. Согласитесь, это раздражает и нервирует — в особенности прорабов. С какой стати вон тот маленький зал оказался на этом этаже, когда должен был находиться совсем на другом? И откуда взялась эта столовая? Новые проходы-переходы заводили их в давно потерянные комнаты, о наличии которых забыли много поколений назад, в комнаты невозможные, несуществующие, входы в которые были замурованы в процессе прежних «усовершенствований».