Носорог для Папы Римского

Теперь он молотил хозяина кулаками, а обе женщины рыдали в голос и не смели пошевелиться. Гроот оттащил товарища, повалил на пол и удерживал там, пока тот не успокоился. «Все, тихо», — мягким голосом сказал Сальвестро.

«А мне-то есть хочется, — заметил Бернардо. — По-моему, сейчас помру».

Они съели все, что отыскалось в доме. Больше Сальвестро в тот день не проронил ни слова.

Он спал урывками: сколько-то минут — на ступеньках церкви Сан-Джованни, где его разбудил яркий солнечный свет, потом в углу высокого амбара, где вокруг него катали бочки с такими звуками, как будто звонили деревянные колокола, — некое серебристое громыхание. Кто-то, откидывая люк, сказал: «Там ничего нет. Смотри», — и на него из темноты уставились чьи-то лица, а потом, когда люк захлопнулся, оттуда донеслись визги. На некоторых площадях стояли жаровни, возле стен были сложены инструменты. Самое худшее происходило вдали от глаз, в красильнях, выходивших на реку. Жителей Прато сгоняли туда маленькими группами. Некоторых тошнило по дороге. Этот запах так и остался у Сальвестро в ноздрях — а еще вонь от горелых волос и сожженной кожи. Как-то раз Бернардо гонялся за какими-то ребятишками, и Гроот схватил Сальвестро за руку. «Присмотри за ним. Не дай ему… Ты понимаешь, о чем я». Сальвестро тупо покивал, ничего не понимая. Гроот куда-то ушел.

День проходил за днем. Сальвестро не мог бодрствовать. Однажды, пока он клевал носом, кто-то забрал у него пику, а Бернардо, очень обеспокоенный, все повторял ту дребедень, что втемяшили им сержанты: «Хороший пикинёр не расстается со своей пикой!» Мало того, он и муштровал сам себя там же, на улице: «Раз, опустить пику; два, шаг вперед; три, коли… Раз, два, три. Раз, два, три». Сальвестро отвернулся от приятеля и попытался уснуть снова. Гроот и Бернардо водили его за собой, находили ему еду — а может быть, он находил ее сам. Остальные солдаты поглядывали на него с любопытством. Он не обращал на них внимания. Некоторое время они провели с сицилийцами, но Сальвестро их как-то нервировал, когда разражался беспричинным смехом, часами барабанил по столешнице, принимался говорить на своем лесном языке — или же на том, что принимал за язык. Откуда ни возьмись появился Бернардо с крохотным тельцем в руках, восклицая: «Я ничего не сделал! Ничего!» — и Гроот начал на него кричать, после чего снова куда-то исчез, чтобы избавиться от тельца. «Я же говорил тебе! — шипел Гроот в ухо Сальвестро, но тот ничего не понимал. — Помнишь мальчишку в Марне? А Процторф помнишь? Говорил я тебе — присматривай за ним!» А потом наступил день, когда Гроот, вернувшись, растолкал его ото сна, чтобы сказать: «Давай, давай, пойдем со мной. Я нашел для нас выход. Пойдем, надо кое с кем поговорить…»

Он провел его через задний вход в церковь Сан-Стефано. Пройдя в маленькую дверь, они пересекли внутренний двор и длинную анфиладу пустынных комнат. На них вскинул взгляд сидевший за столом аккуратно одетый сержант. «Вы люди полковника? У меня для вас есть задание…»

Здесь, в Риме, этот звук кажется незнакомым. Воспоминания Сальвестро либо лишены звуков, либо поглощены тишиной. Голоса, громыхавшие в Прато, не исчезли где-то вдали, но сильно приглушены, и шум, занявший их место, намертво заточен, словно сумасшедший, молотящий по призракам, которые растворяются под бешеными ударами его кулаков. Сальвестро раскачивается над безмолвными улицами, неудачливый ангел, царапающий землю, где стоит на коленях Чиппи, все сильнее зажимая женщине рот. Его тело, более ему не принадлежащее, в гнилом безмолвии спаривается с ее телом. Жители Прато, прячущиеся за своими дверьми, задыхаются от криков ярости, наблюдатели проглатывают собственные языки, рука, вдавленная в лицо женщины, заставляет ее глотать собственные вопли…

Все слезы приходят слишком поздно. Это лишенное соли море уносило его прочь, когда он наблюдал за худым белым призраком, боровшимся со своими мучителями. А теперь держите ее покрепче… У нее причудливо закатились глаза — или это вообразилось ему позже? Лодка уносила его от берега, но не слишком быстро, нет, недостаточно быстро. Ее согнутое тело дергалось, как марионетка, — видел ли он это? Вода надежно укрыла ее пронзительные вопли в складках своей тишины. Приглушенная барабанная дробь, выбиваемая его сердцем, выталкивала женщину наружу по мере того, как на него все сильнее наваливалась тяжесть Ахтервассера. Слышала ли она то же самое? Как они ухватили ее с обеих сторон, как сунули головой вперед? Как утопили ее той ночью в бочке с дождевой водой?

Тишина поверх потускневшей тишины; удушливое безмолвие Прато поверх безмятежного безмолвия этой ночи. Он всхлипывает, и Бернардо оттаскивает его от умирающей женщины. Он, избитый, лежит среди мягко дышащих людей, и сна ни в одном глазу. Какое-то шуршание, кто-то время от времени кашлянет. Что-нибудь еще?