Носорог для Папы Римского

А потом — ничего. Две башни соединены ненадежным сводом. Ниже, среди завалов неиспользованного камня и дерева, пробираются фигурки размером с муравьев, обследуя обветшалую кладку. На другой стороне площадки пересмеиваются несколько нищенствующих монахов; два привередливых мула остановились перед неглубокой лужей; в ближайшую башню швыряет камни стайка сорванцов. Лено смотрит через плечо. В миле или двух к востоку ширятся, поднимаясь к небу, башни белого дыма, словно бы насмехаясь над бегемотьей неуклюжестью этих четырех. Печи для обжига извести работают на полную мощь. Повернувшись обратно, он видит, что по изрытой земле в его сторону шагает один из его рабочих и с ним — монах, глядящий вперед из-под ладони. Лено снова начинает читать свои счастливые молитвы по четкам: сотня джулио за скудо, двадцать сольдо за генуэзскую лиру, пятнадцать лир за английский фунт. Ткань и камень, думает он, разворачивая коня. Рим меняет наряды по пятнадцать раз на дню, но тело под ними покрыто буграми и струпьями. Старая свиноматка смотрит на свой помет и видит старческие лица. Базилика Петра едва начата и уже разрушается. Четыре сольдо — за кавалотто, шесть кватрино — за сольдо, одно — за два генуэзских денария, четыре — за байокко…

— Лено — это вы?

Вздрогнув, он глядит вниз. К нему обращено суровое лицо, во взгляде — полное спокойствие.

— Я спрашиваю: Лено — это вы? — снова звучит вопрос. — Потому что если это вы, то у меня для вас есть предложение.

Предложение? Этот громила удерживает за повод его коня. Что за наглость! Но — предложение… Предложения налогами не облагаются. В прошлом они сослужили ему хорошую службу. Грубиян ждет. Он вглядывается пристальнее и видит, что лохмотья на незнакомце есть не что иное, как ряса. Предложение от монаха?

— Какое? — спрашивает он.

Перед ним колыхалось его собственное лицо, костлявым углам которого холодный свет зари придавал еще бóльшую жесткость. Он просунул ладони сквозь щеки и зачерпнул морозной воды, которую плеснул себе на лоб, почувствовав, как она стекает по глазам и по рту, а затем достигает горла; там он ее и смахнул. В ведре плавали соломинки. Вода теперь сделалась черной и сварливо шлепалась о края.

Прежде чем отправиться в путь, он призвал их совершить безмолвную молитву, однако крики и топот других обитателей «Посоха паломника» мешали их обрядам, и взыскуемый им покой так и норовил ускользнуть. Их комната примыкала к коридору, выходившему в крохотный внутренний дворик, где небо было маленьким квадратом света где-то очень высоко над головой, квадратом, обрамленным глухими стенами постоялого двора. По утрам постояльцы собирались там возле колодца, чтобы наполнить свои ведра, а потом протопать по коридору к своим комнатам. Их шаги казались необычайно громкими, едва ли не оглушительными. Йорг открыл глаза и в свете свечей увидел других монахов: те стояли на коленях рядом со своими тюфяками, сложив руки под подбородком. Молитесь со мной, подумал он. Не против меня.

Но, обращаясь к ним, он чувствовал себя вполне свободно. Все ужасы и тяготы путешествия остались позади. Они в это мгновение тоже сбрасывали с плеч огромное бремя. Осаждаемые невежеством, они с боем проложили себе путь к цитадели своего главнокомандующего и теперь были в безопасности. Их спасение зиждилось на его щедрости. Так он им говорил. Монахи в рясах походили на серые камни, на памятники самим себе. Он чувствовал, что их внимание сосредоточивается, обращаясь на него.

Когда несколько часов назад он проснулся и зажег первую свечу, то увидел, что великан лежит на своем матрасе и что-то грызет. Кочерыжку? Сальвестро спал, но метался и вертелся, словно был во власти кошмара. От побоев его лицо оказалось покрыто бесформенной массой синих и багровых пятен. За чьи это грехи? — гадал отец Йорг. Эти двое вышли до того, как проснулись остальные монахи, хотя Вольф — или, может быть, это был Вильф — ворочался, обеспокоенно спрашивая, куда это они отправляются. Йорг заверил послушника, что они вернутся, но было ли это правдой?

Когда монахи закончили свои уединенные молитвы, навязчивый вопрос снова встал перед ним. Во время путешествия эти двое останавливались на ночлег в стороне от братьев, да и шли по большей части впереди остальных. Никаких трений между ними и Герхардом, которых он так опасался, не возникало. Теперь их долг был исполнен. К чему бы им оставаться?