Носорог для Папы Римского

Двумя минутами позже — чуть слышные шумы: скрип, глухое клацанье, шуршание, шепот. О чем это говорит? Только о том, что Диего вернулся, снова отяготив свою резонирующую камеру разнообразными почесываниями и потрескиваниями. Серон лежал, напрягая слух, сна не было ни в одном глазу. Между тем за соседней стеной погромыхивали трубы страдающего одышкой органа, шаги отбивали неравномерный такт, а кровать обеспечивала мелодию. То в мажорном, то в минорном ключе поскрипывали и тяжело вздыхали доски кровати. Ее изножье сначала постукивало, затем стало покачиваться, затем — скрести по полу. Потом оно глухо застучало, все громче и громче. Серон уже не в силах был не верить собственным ушам, когда тему озвучил грубый рык, на который ответили низким гудением, взобравшимся вверх по гаммам вплоть до воя и затем рассеявшимся в серии пронзительных вскриков. В этом крещендо присутствовал единственный недвусмысленный звучный всплеск: сама кровать врезалась в стену.

Тишина. Затем — опять крадущиеся шаги. Он сосчитал: раз, два, три, четыре. Дверь, коридор и снова дверь. В промежутках между этими звуками он слышал только собственный пульс, отдававшийся во всем организме. Сначала он не мог в это поверить, затем неохотно принял, убежденный одним только отсутствием иного объяснения. Это почему-то казалось невообразимым, но вот почему? Почему бы капитану этим не заниматься? Диего поимел женщину. Серон слушал. Серон слышал. В комнате, расположенной рядом с его собственной, Диего поимел женщину.

Теперь во всем палаццо наступила тишина, все идиоты уснули. Он беззвучно ублажил себя сам и присоединился к остальным.

Свет то появлялся, то исчезал — подрагивающее мерцание в далеко распростершемся мраке. Когда он не видел мерцания, целые дни проходили мимо. Глаза для него были бесполезны, глазами он не видел ничего. В те дни, когда оставался один, он ждал, чтобы вновь появилась тусклая искорка. Иногда она являлась. Иногда — нет. Он ждал. Он молился. Он писал:

Я…

Только поэты воспевают самих себя, думал Йорг. Их к этому подталкивает презренная гордыня. Августин из Гиппона искал отпечатки следов Троицы в грязи души Человеческой и нашел Память, Желание и Силу Мысли. Дух Святой шествует в каждом, будучи Любовью, неутолимым желанием. И Христос шествует в каждом, будучи силой Божественной мысли. Эта сдвоенная процессия привязывает каждого из живущих к обоим улыбающимся пастырям, что ведут свою паству вниз по склону горы, все быстрее и быстрее устремляясь к Богу. А память, думал он, — это то, что мы есть, будучи всем тем, что мы знаем о себе самих, и следами Троицы внутри нас. Земля теперь вся изрыта, распахана, на ней почти ничего невозможно различить. Отыскивать следы поздно. Может быть, слишком поздно. Августин тоже писал о себе, но униженно, как о кающемся грешнике. Я, одинокая колонна, обнаженная и вверх устремленная жила, вытянутая из ножен и вознесенная страсть к Господу.

Я, Йорг…

Приор и тот, кто пишет эти строки, «Gesta Monachorum Usedomi», и тот, кто задумал обратиться с прошением к его святейшеству Папе: Троица, последовательность его собственных воплощений. Соберите рассыпанные стеклянные бисерины, чтобы снова нанизать их на нить под названием Йорг. Он был вязкой закругленных зеркал, в которых рот предстает широко растянутым, а глаза смотрят в разные стороны, быстро вращаясь в орбитах: сначала — полный надежд послушник, потом — рядовой монах, потом — приор, потом — тот, кто описывает все эти воплощения. Проследите — он проследил — за тем, как волосы седеют и серебрятся, как прорезываются морщины, как тускнеют глаза, как человек обращается в человеческую развалину. Сумасшедший старый Йорг. Он усмехнулся про себя, перо приостановилось. Он был одним из тех, кто ждал появления Папы, одним из отчаявшихся, вопящих, тянущих руки. А следовательно — одним из верующих. Почестям предшествует унижение — истина, хорошо знакомая Соломону, который упомянул об этом дважды.

Я, Йорг Узедомский…