Носорог для Папы Римского

— Вот почему у тебя изо рта так воняет, — рассмеялся старик, — ты ведь всегда сосала их, как только удавалось до них добраться.

При этих словах он сотряс воздух ветрами.

Игуэдо с секунду испепеляла его взглядом, затем подалась вперед и спокойно опорожнила свою чашу старику между ног. Мальчик смотрел то на одного, то на другую, уверенный, что на этот раз дело дойдет до драки. Старик опустил глаза на дымящуюся массу, потом поднял их на Игуэдо. Та не сводила с него взгляда. Он набрал горсть горячей слякоти, осмотрел ее, перебрасывая из одной руки в другую, отправил к себе в рот, прожевал и ухмыльнулся.

— Тупой старикашка, — сказала Игуэдо.

Все трое стали есть в молчании.

— Я думал, что Уссе умерла, — сказал мальчик, выдержав подобающую паузу.

Игуэдо помотала головой.

— Ее нашли иджо на берегу моря.

Тогда в разговор снова встрял старик, лепеча всякие глупости и поддразнивая мальчика, словно тот признался в какой-то великой страсти. Он изо всех сил старался не обращать на это внимания, продолжая есть и вспоминая, как эта внушавшая немалый страх дочь Анайамати, бывало, брела по деревне в мрачном молчании или дралась со своими братьями, пока у всех троих не шла кровь носом. Он, как и все его друзья, боялся Уссе. Они были маленькими мальчиками, а она — дочерью Эзе Нри. Потом в один прекрасный день она ушла из деревни и больше не появлялась, и их матери начали бранить их, ссылаясь на ее пример, веля не ходить туда, не ходить сюда, потому что «так делала Уссе, а вы сами знаете, что с ней случилось…».

Но на самом деле никто совсем ничего не знал. «Уссе» была чем-то вроде того мальчишки из сказки, который не хотел мотыжить участок своей матери, где росли масличные пальмы, удрал в лес, отрастил себе хвост и превратился в обезьяну. Что же с ним сталось? — гадал мальчик. Он не вернулся. А Уссе ушла не потому, что не хотела мотыжить землю, или носить воду, или рубить дрова, или даже готовить древесный уголь. Она исчезла из-за белых людей. А теперь вернулась обратно. Возможно, по той же причине, а возможно, из-за своего отца, который вот уже многие годы как не может проснуться… Или из-за чего-то совсем другого. Никто никогда не знал, о чем она думает, эта Эзе Ада.

Игуэдо принялась выскребать горшок. Старик похлопал себя по животу и огласил воздух затяжной отрыжкой.

— Что ж, завтра будем есть аду и пить воду из ямы, — проворчал он себе под нос. Потом обратился к мальчику: — Какой теперь высоты твоя куча угля? С тебя будет?

Мальчик помотал головой. Древесный уголь был свален в углу двора. Старик прекрасно знал, насколько она велика. Если сегодняшние труды принесут обычные два узла, тогда, прикинул он, эта куча станет выше его головы. Тогда с выжиганием будет покончено — и, может быть, ему удастся отправиться в Оничу, где он еще ни разу не бывал. Он никогда нигде не бывал, кроме этой деревни.

Старик поднялся и подошел к задней стене, где со штабелей деревянных лотков, которые благодаря ручкам и мелким отделениям походили на дурно изготовленные храмы чи, свисали многочисленные мешки. Неожиданно он повернулся и швырнул через комнату больший белый камень. Мальчик пригнулся, но камень ударился об пол перед ним. Старик что, пытается его убить?

— Пчелиный воск, — сказал тот, идя обратно с пустым мешком. — Хочешь заняться этим вместо древесного угля?

Мальчик разгневанно смотрел на него.

— Успокойся, успокойся. Когда эти старые кости перестанут путаться под ногами, нам ничто не помешает взяться за работу. Этот воск, подними его — ну, давай же, — он для формы. Ты поймешь, в чем здесь штука. А это, — он поднял глиняный фаллос, — будет внутри его, точно так же, как вот это, — он сделал вид, что распахивает набедренную повязку, — будет внутри Игуэдо. А, Игуэдо? — Он стал хихикать, все громче и громче, а Игуэдо принялась визжать, хотя оставалось не слишком-то ясным, от ярости или же от счастливого изумления. — А, Игуэдо? Хе-хе-хе-хе…

Мальчик бросил воск и воспользовался случаем, чтобы выскользнуть за дверь. Грубые они и тупые. Но завтра, подумал он, завтра он научится литью бронзы. Если только старик не врет.

— …хе-хе-хе-хе…

— Ступай наружу. Рук, что ли, нет?

— Что? Стучать себя по брюху, когда у меня есть барабан? Хе-хе-хе-хе…

Звуки, доносившиеся изнутри, становились все более пронзительными, потом начали постепенно стихать. Сдавленный смешок мог принадлежать и старику, и Игуэдо. Последовало какое-то ворчание. Мальчик не прислушивался. Уссе — вот кого они все хотели и к кому никто из них не смел приблизиться. Он на пробу потянулся рукой к своему паху, но тут в хижине начал раздаваться гортанный вой — урчание, шедшее из глубин живота, которое затем поднималось и прорывалось через нос высоким попискиванием: «Ургх… ри-и-и! Еургх… ри-и-и! Ур… ри-и-и!»