Чаша покоилась на земле, у него между ног. Форма и размер ее были важны. Слишком большая чаша притягивала всякого рода мусор, а на слишком маленькую никто не обращал внимания. Деревянные были лучше оловянных (оловянными никто не пользовался), а еще чаше следовало быть достаточно мелкой, чтобы прохожие могли видеть содержимое. Его не должно было быть слишком много — это говорило о том, что человек не сильно нуждается, — но в то же время чаша не могла оставаться и пустой, ибо потенциальные жертвователи нуждались в ориентирах. Поэтому его чаша всегда была «засеяна» — сморщенным яблоком и пустячным медным диском: дескать, он примет пищу и монеты. Нищие с претензиями соглашались «засеивать» свои чаши не менее чем увесистым серебряным байокко, но эти подвизались на пьяцце или на городской стороне моста — то были самые богатые участки во всем Риме. Сам он начал у моста со стороны Борго, и это оставалось самым его удачным и самым плачевным днем. Он уселся неподалеку от другого нищего, точнее, от трех других, потому что они сменяли друг друга. Тот, первый, весело его поприветствовал: «Первый день?» Он подтвердил, что это так. Ему потребовалось десять дней, чтобы решиться на это, десять дней, на протяжении которых он изнурял свои мозги в поисках другого выхода… И другой выход, конечно же, имелся, только еще хуже, чем этот. Так что он уселся на мосту, поначалу дрожа от стыда, но постепенно смиряясь, меж тем как в чаше постоянно звякали монеты. Когда толпы народа начали редеть, снова появились соратники нищего, сидевшего слева от него, и они стали делить свои трофеи. Он пересчитал собственные — восемьдесят семь сольдо. «Удачный день?» — спросил один из троих нищих, ленивой походкой направляясь в его сторону. Это был самый крупный из троицы, и именно он мгновением позже со знанием дела ударил его под дых, в то время как второй шваркнул его головой о землю, а третий пересыпал содержимое его чаши в их собственную. Он помнил, как лежал тогда, ошеломленный, на земле, а вокруг него ступали сотни башмаков и туфель.
Он перебрался к югу от моста. Нищих там было меньше, но и прохожих тоже. От почти рассвета до почти заката он собрал три черствые булочки и пятнадцать сольдо. Когда он пересчитывал монеты, те трое появились снова. Он без возражений отдал им деньги, это повторилось на следующий день (семь сольдо) и через день (двенадцать сольдо). Еды они не брали. Он перебирался все дальше и дальше вниз по реке, в окрестности больницы Святого Духа. Сидя на земле без движения, он замерзал и поэтому раздобыл кусок мешковины, чтобы отгородиться от холода, который, казалось, полз вверх по его позвоночнику и превращал мозги в кусок льда. Он наблюдал, как еще большие оборванцы, чем он сам, прочесывают илистые наносы вдоль реки. Однажды он кивнул одному из них, и мусорщик кивнул в ответ. Славный день.
А вот дурной день: трое тех притеснителей нашли его и избили. Они объясняли ему между ударами, что, поскольку он, совершенно очевидно, не заслуживает доверия — сославшись на то, что он передвигал свой участок вниз по реке, — в будущем ему надлежит являться на мост каждый вечер и отдавать им свою выручку: так он избавится от «беспокойства». «Беспокойство» приняло затем форму болезненного удара по уху, так что он услышал только конец странного улюлюканья, которое доносилось через реку, что-то вроде «…сс'рус!..». Похоже, оно привело нападавших в замешательство: те бросили его на набережную и убежали прочь. Он упал в ледяную грязь. Гребец проплывавшего мимо гуари с любопытством на него посмотрел и проследовал дальше. Вода в реке походила на патоку. Некоторое время он лежал неподвижно, потом стал подниматься — глаза слезились, а в ноздрях все еще пузырились кровавые сопли, — глянул на другой берег и увидел давешнего мусорщика, который теперь был в обществе двоих своих товарищей. Все трое смотрели на него. Должно быть, они всё видели. Они стояли плечом к плечу, высоко поднимая руки над своими головами: «Россерус!»
Он узнал их именно по голосам. Было уже почти темно, а бывшие послушники были скрыты под грязевыми масками. Он высвободил руку из липкого месива и протянул ее к ним. Что-то в это время отвлекло его внимание, некое движение по эту сторону реки. Крысы? Когда он снова посмотрел на другой берег, Вульф, Вольф и Вильф исчезли.
На следующий день он, как было условлено, явился к мосту, но троих нищих на их участке не было. На их месте стоял, прислонившись к стене, широкогрудый человек, с ног до головы закутанный в овечьи шкуры. Голова у него была обрита, а на макушке красовалось что-то такое, что издали выглядело как птичье гнездо, но при близком рассмотрении оказалось нашлепкой из ила, которой с некоторым успехом придали форму шляпы.
— Ты монах, — сказал Грязевой Колпак, пристально глядя на него.
Он кивнул, нервно озираясь в поисках своих вымогателей.