Носорог для Папы Римского

Йорг переносил это молча — так же, как молча переносил и все остальное. Этой зимой он заболел: что-то с легкими. Сейчас, сворачивая за угол и выходя на виа деи Синибальди, Ханс-Юрген вспомнил о смеси дурных предчувствий, жертвой которых он становился каждый вечер на этом отрезке обратного пути. Из ночи в ночь слыша, как приор кашляет и задыхается, он пришел к осознанию того, что Йорг умрет. Эта мысль открыла дорогу всему остальному. Он ужасался этому, и все же, дрожа на тощем соломенном матрасе и будучи не в силах уснуть из-за холода и страшных звуков, проходил через это снова и снова. В сундуке вместе с бумагами, на которые он изливал свои бессвязные мысли, Йорг хранил серебряные ножны. На пьяцце стояли bancherotti, которые могли бы обменять их на монеты. Этих денег хватило бы, чтобы уехать отсюда, хватило бы, чтобы добраться до дома. Но Йорг не желал закладывать ножны. Возможно, причиной тому были обвинения, брошенные им в лицо язычнику, или же то, что он проигнорировал обвинения со стороны самого Сальвестро — более чем справедливым, как выяснилось очень скоро. А может, дело заключалось в происхождении ножен — для приора они могли быть последним, что связывало его с островом. Так или иначе Йорг на это не шел и только посмеивался, когда Ханс-Юрген уговаривал его каждую ночь, отвечая так: «Нет, ты не понимаешь, брат. У темноты нет ни силы, ни власти, чтобы спасаться от нее бегством. Наши страхи только воспрянут, если мы отступим и укроемся в них. Наше неведение — вот та область, где мы нужны…» Или же, когда Ханс-Юрген описывал их жизнь как безнадежную или глупую, приор говорил: «Моя глупость состоит в одной только правде, брат Ханс-Юрген. Посмотрите на эту свечу, потому что сам я не могу. Разве она не мерцает? Разве нет мгновений, очень кратких, когда она не дает никакого света?» И наконец, когда он решился упомянуть о церкви, оставленной на милость стихий, Йорг выразился так: «Но почему она вообще начала обваливаться? Лучше, брат, спросите себя об этом…»

Эти и другие размышления, столь же безумные, еретические и непостижимые, всплывали у него в памяти, когда однажды ночью он шагал к постоялому двору, гадая, застанет ли он приора кашляющим, сгорбленным над полной мокроты миской или же скорчившимся в уголке, неподвижным и холодным. Он пересчитывал в уме сольдо — тогда столько-то, а потом столько-то. Вчера — тридцать одно. Сегодня — семнадцать. Как всегда, мало. Никогда их не бывало достаточно. А потом возникла грязная мысль. Или еще хуже: надежда. Она настигла его здесь, всего в нескольких ярдах от дверного проема. Немного выше по улице несколько малышей играли в игру, что была в ходу этой зимой, — беспорядочно бегали и застывали по команде «Замри!». Вокруг них, обнюхивая им ноги, расхаживала собака. Позади ребятишек стояла повозка с разваленными колесами и высокими бортами, которые были скреплены досками, — какое бы животное ее сюда ни доставило, теперь его с ней разлучили. Несколько человек, вертевшихся поодаль, были, должно быть, наняты для разгрузки. Возница, похоже, спал. В разгар зимы Хансу-Юргену приходилось видеть, как такая повозка громыхала, очень медленно продвигаясь по улицам и постепенно тяжелея, по мере того как те, кто ею правил, останавливались и вели поиски в переулках и проходах, за низкими стенами или на порогах дверей в заброшенные здания. Эти места были излюбленными обиталищами для тех, у кого не было лучшего выбора. Тела, которые обнаруживались там, обычно были совершенно окоченевшими, и возчики перекатывали их, словно бревна. Его молитвы не приносили никакого утешения. Рим, вот эта конкретная часть Рима, именно эта улица и этот камень, на который он сейчас наступал и о который царапал свою деревянную сандалию, — вот где он остановился и подумал: если бы Йорг умер, то он, Ханс-Юрген, смог бы уехать. Быстрый скрипучий звук. Плывущий в воздухе запах навоза. Йорг был жив. Их существование продолжилось, как прежде. Сегодня он выручил сорок сольдо. Удачный день.

Вдова Лаппи ничего не сказала, когда он бросил в щель ее ящика четыре сольдо. Он добавил пятую монету, и женщина удовлетворенно кивнула. Из темноты возник коридор, в свете лампы обнаружилась растрескавшаяся и осыпающаяся штукатурка на стенах. С потолков каждый день тоже валились небольшие островки штукатурки, разбиваясь о пол. Здесь, в глубине здания, запах сырости был более заметным. Он слышал, как в задней комнате Йорг роется в своих бумагах. Вот так обычно приор и проводил вечера: царапал пером при погашенной лампе, смешивал чернила, строчил и скреб, вновь и вновь используя одни и те же листы пергамента, на замену которых не было денег, исписывая их слева направо своим мелким почерком, затем переворачивая и опять их исписывая, а иногда и в третий раз, по диагонали, пока вся страница не покрывалась почти не поддающимися расшифровке письменами. В чернила поочередно добавлялись их составные части — вода и сажа.