Носорог для Папы Римского

Никто этого не слышит, даже отец Йорг. Слишком громко кричит толпа и будет кричать, даже когда Домми доставит обоих во дворец, когда он проверит, насколько храбра угрюмая свора швейцарцев, ударив головой в лицо их командира по пути в tinello, где Сальвестро окажется сидящим за верхним столом, втиснутым между посланником Фернандо Католического и самим его святейшеством, когда он станет озираться и увидит, что отца Йорга усадили куда-то дальше и ниже, среди слуг, когда он будет гадать, не беспокоясь по-настоящему, куда могла подеваться Амалия… Люди и тогда будут кричать, но в меру. Самое большее — тридцать или сорок из них. В конце концов все они умолкнут, все разойдутся и все обо всем забудут, каждый на пути туда, откуда бы и из чего бы он ни явился. Во время спуска последнего из них по спиральной лестнице у восточной стены Бельведера Гидоль будет склоняться над Сальвестро и его святейшеством, объясняя свойства блюда, называемого corquignolles, музыканты приготовятся играть, а его святейшество предложит ему «все, что в моей власти даровать», одновременно гадая про себя, когда же вернется Гиберти, выполнив данное ему поручение. (Саль-вес-тро! Сальвестро? Это имя есть где-то в гроссбухе…) Будет темно. Это будет его последняя ночь в Ри-име.

Хлоп! Хлоп! Хлоп!..

Бедный Здоровяк. Даже труп его бесполезен.

И бедный малыш Пьерино — такой трудный день для поэта-пигмея, для исполнителя Болезненного Пеана. Ухо, горящее после затрещины, неподдающаяся дыня, неуловимый грейпфрут, ускользнувший на лету провороненный (точнее, привороненный) апельсин, а теперь вот все разошлись и оставили его одного. Малыш Пьерино снова начинает сопеть, потом плачет.

— Две тысячи семьсот три. Две тысячи семьсот два. Две тысячи семьсот один. Две тысячи семьсот ровно… О, привет, мальчик. Ты кто?

Малыш Пьерино поднимает залитое слезами лицо и утирает без удержу текущий нос. Перед ним стоит девочка.

— Я — малыш Пьерино, — говорит малыш Пьерино — Я…

— Малыш Пьерино, поэт? — спрашивает девочка, и выражение несказанного восторга разливается по ее простодушному лицу, как это представляется гномику-гимнописцу.

Он гордо кивает.

— Что ты считала?

— А, — она легкомысленно взмахивает рукой, — просто листья, падающие с деревьев, или проявления Божьего милосердия, или спасенных, или проклятых, или людей, которые будут помнить Сальвестро.

— Сальвестро? Кто он?

— Шесть тысяч девятьсот девяносто девять. Неважно. Ты знаешь какие-нибудь игры, малыш Пьерино? Я знаю только чехарду и Крысиную игру.

— Я знаю стихотворение, — говорит малыш Пьерино. — О его святейшестве. Прочесть его тебе?

Амалия с жаром кивает.

Его правая рука движется к груди (захватывая арфу Орфея), левая рука простирается к Амалии (настраивая арфу на эолийский лад). Малыш Пьерино раскрывает рот.

Флоренция — родина мощного Льва:
Трава зеленеет, бормочет листва…

И так далее. Амалия хлопает в ладоши, смеется, танцует и плачет — идеальная слушательница для пигмея-панегириста. Она даже присоединяется к его ямбическим прыжкам в конце каждой строки.

— Прелестно, малыш Пьерино, — заверяет она его, когда последний одиннадцатисложник раскатывается эхом по пустынному коридору. — Хотя…

— Хотя что?

Две тысячи двести два, думает Амалия. Все это время она вела счет про себя и продолжает вести сейчас. Вслух она говорит:

— Оно так совершенно, все строки такие гладкие, все тропы так изысканны… Но кое-что ты упустил, так ведь, малыш Пьерино?

— Упустил?

Он, кажется, снова вот-вот заплачет.

— Его святейшество посещал Прато, малыш Пьерино. Конечно, тогда он был не Папой Львом, всего лишь кардиналом Медичи, но он так славно позабавился в тех местах… — Она останавливается, потому что теперь малыш Пьерино и вправду плачет. Она обвивает руками этого пупсика, плаксивого поэтика. — Не расстраивайся, малыш Пьерино. Мы напишем недостающую часть вместе, напишем о Прато, и тогда ты сможешь продекламировать свое стихотворение его святейшеству. Он восхитится тобой, в точности как я.

Сопливый нос малыша Пьерино тычется в ее белоснежную шею.

— Хорошо, — сопит он с благодарностью.

Тысяча двенадцать. Тысяча одиннадцать. И дальше, дальше. Бедняга Сальвестро. При таком темпе никто вообще не будет о нем помнить…