Носорог для Папы Римского

Обещания, обещания… Они плясали на волнах, словно грузы с затонувшего корабля, уплывали во тьму, в сомнения. Их уже не вернуть. Но они не потеряны навеки, нет. Колебания поверхности, приливные волны, конвекции, рожденные тепловыми потоками, — все влияет на сейши, на постоянно, но бесцельно движущиеся потоки там, внизу: завихрения, подвижки, коварные водовороты, навязывающие свои правила той воде, что у поверхности, а она, в свою очередь, тянет, растаскивает, рассеивает вверенные ее воле корабли… Где они теперь, эти обещания? Как узнаешь, если море в постоянном движении, если в глубинах его рождаются шторма, если поверхность терзают бури? И где они, те давние решения? Мальчик с белой-белой кожей однажды ночью ныряет, и его уносит вода. Взрослый мужчина в шутовском наряде из дерева и веревок ищет обещания, данные мальчику, на дне морском, вода еще не забыла об этих клятвах, все еще полна ими. Он пытается снова стать мальчиком с гладкой, холодной кожей, но ничего не получается, и он отчаянно хватает ртом воздух. А потом его рвет морской водой на палубу плота, и он шепчет своему беспокойному другу: «Ничего…» Ничего? Да нет, кое-что. От одежды, согретой жаром тела, поднимается легкий парок. Надо продать канат. Надо вернуть лодку… Что еще?

— Солома, — раздался чей-то — не Бернардо — голос.

— Для постелей, — произнес второй голос.

— Брат Ханс-Юрген приказал нам принести соломы для постелей, — добавил третий.

В дверном проеме стояли три монаха — помоложе, чем тот, который препроводил их сюда, и все трое держали по охапке соломы.

— Очень кстати, — Сальвестро вскочил. — Кладите сюда. — И он указал на пол.

Они сидели на соломе и наблюдали за тем, как таял и уходил на запад дневной свет. Запахло едой, Бернардо возобновил свои жалобы, однако убежденности в его голосе поубавилось:

— Зачем нам было сюда добираться? Надо было делать, как я говорил. Но ты-то меня никогда не слушал, никогда. А я говорил, что нам надо было делать. Нам надо было остаться с Гроотом.

— Гроот умер, — ответил Сальвестро, и Бернардо умолк.

Через некоторое время появилась все та же троица: двое несли миски с каким-то варевом, третий — масляную лампу. В ее колеблющемся свете монахи наблюдали за тем, как двое чужаков поглощают пищу — жадно, вот как изголодались, — потом забрали пустые миски, но не ушли. Сальвестро наблюдал за троицей — монахи все вились возле чулана, словно им было поручено какое-то дело, но они не знали, как к нему приступить. Наконец за спинами у них появился четвертый — тот, что постарше, которого они видели утром. Брат Ханс-Юрген кивнул Сальвестро: — Отец Йорг хочет вас видеть. Прямо сейчас.

Пруды замерзли, но море не схватилось — начало зимы оказалось мягким. Первый снег выпал на Михайлов день[5] — крупные, пушистые хлопья, которые тут же растаяли. Ветра тоже почти не было, гнилая выдалась зима.

Их можно было заметить издали — они обходили трясину возле Шмоллен-Зее, шли на веслах по Крумминер-Вику, шлепали по берегу около Айгхольца, держа путь на север, а солнце уже уходило туда, где лежал материк. Они шли по двое, по трое, ноги по колено в грязи — за домом Стенчке было болото, потом путь лежал через облетевший и казавшийся чужим лес — ближе к берегу он заканчивался березовым подлеском. Пару раз они завернули к Плётцу, но тот только качал головой: мало ему своих забот! А до Брюггемана ему нет никакого интереса.

Отт, Ронсдорф, Ризенкампф, Виттманс из Крумминера и тот Виттманс, что из Бухенвальда, Хаазе, Питер Готтфройнд и другие являлись по вечерам, здоровались с Матильдой и усаживались возле очага. Она наблюдала, как они откашливались, сплевывали в огонь, ерзали, усаживались поудобнее на узких скамьях. Физиономии продубленные, красные, пламя очага пляшет на небритых щеках. Мужчины молчали — неловкое молчание окутывало всех непроницаемой пеленой. То были мрачные сборища. Брюггеману повезло, что у него такие соседи. Хотя ему самому следовало разобраться с этим.

Матильда помнила, как впервые увидела тех двоих. Они возникли на пороге, великан сзади, тот — впереди, и она им открыла, а потом уже к дверям вышел Эвальд и узнал того, что впереди. Того, который вернулся.

Муж отдал им рыбный сарай. Потом они попросили еды. Потом — бочку. А когда пропала лодка, она подумала — правда, без большой уверенности, — что это последняя плата, что они с Эвальдом больше уже ничего не должны, что те двое уплыли или утонули. И когда в дверь постучал монах, она перепугалась, что чужаки вернулись. А потом голос, явно никому из них не принадлежавший, спросил, есть ли кто дома.