Ностальгия

Паркер кивает, идет вслед за Нгавой, так и не поняв, с чего вдруг я взорвался, смотрит на меня удивленно. Калина ошарашен – как же так, он крутой морпех, все по инструкции, все согласно вводной, мы тут чтобы этих черных мочить, и они наших братанов только что положили, какого хрена этот пижон на меня взъелся? Он сверлит меня ненавидящим взглядом, я поворачиваюсь и смотрю на него в упор, он не выдерживает, опускает голову, играет желваками. И я понимаю, что теперь – все, или я его, или он меня, и спиной к нему лучше не стоять, но эти игры мне знакомы, я эту блядь в первом же бою в говно вобью, тормоза с меня слетают и все это говенное боевое морпеховское братство – сказки для новобранцев в «чистилище», и я – господь бог, я решаю, кому тут жить, а кому помереть, и вот я решаю – эта мразь жить не будет. И что-то такое, наверное, исходит от меня, потому что Калина вдруг опускает забрало и трусит по быстрому вперед, проглотив все, что хотел только что сказать. Остается еще шанс остаться чистым – доложить взводному о недостойном поведении и попытке изнасилования гражданского лица и расстрелять ублюдка перед строем, но я решаю – нет, я сделаю все по-своему. И обратной дороги нет у меня больше.

–13–

– Я просмотрел запись. Вы были не правы, сержант, – говорит взводный. – У нас четкая установка – жесточайшее подавление сопротивления. С максимальной эффективностью. Мы и так действуем слишком мягко, у нас чудовищные потери. Треть взвода выбыло, сержант! Вдумайтесь – треть! Понимаете – было тридцать человек, а осталось двадцать! После этого я не намерен сдерживать своих людей. Они имеют право на месть. В конце концов, чем меньше ублюдков останется после нас, тем меньше будут стрелять по тем, кто придет за нами.

– Сэр, я не отказываюсь уничтожать врага. Но стрелять в детей и женщин только потому, что они рядом оказались, – это дело нациков, не нас. Тем более насиловать. Мы – морская пехота, сэр. Мы убиваем врагов, а не младенцев, сэр.

Мы беседуем с лейтенантом в его БМП, без свидетелей. Броня отключена, памятуя прошлое, взводный опасается подлянки с моей стороны. А может, действительно по душам потолковать хочет. С этой войной я совсем параноиком стал.

– Получается, ты на улице, когда в засаду попал, не стрелял?

– Стрелял, сэр.

– Но там же и дети были, и женщины? – допытывается Бауэр. – В чем разница, Трюдо?

– Сэр, там напали на нас. Мальчишка бомбу бросил. Значит, враг он конкретный. Поэтому и стреляли. Ну, и сгоряча и со страху, конечно, сэр.

– Вот видишь? Значит, за собой ты право действовать сгоряча оставляешь, а своим подчиненным – нет?

– Сэр, мы убийцы, а не палачи. Понимаете разницу, сэр?

Взводного передергивает. Он сдерживается, это видно. Устал он до чертиков, проблем у него – море, а тут еще я – пижон принципиальный. Пересилив себя, он говорит мягко:

– Трюдо, я раньше не прав был насчет тебя. Ты хороший сержант. Без дураков. И воюешь ты хорошо. И люди твои в порядке, я за твое отделение спокоен. Но вот червоточинка в тебе есть, не обижайся. Что-то, что сломает тебя. У нас негласная установка – больше врагов на счет. Мы обескровить его должны. Это стратегия, одобренная сверху. Ты что думаешь, бомберы тут просто так кайф ловят? Въезжаешь в ситуацию?

– Конечно, сэр. Не волнуйтесь за меня, сэр. Я не подведу, – мне этот никчемный разговор надоел хуже сухпая, мы говорим со взводным на разных языках. Я понимаю его, раскол во взводе наметился, кто-то решил, что Калина – чувак что надо, а кто-то вычислил, что у меня потерь меньше, а значит, я знаю, что делаю, но это не важно. Взвод единым должен быть. И никак я лейтенанту не растолкую – не будет он уже одним целым. Никогда не будет. Мы постепенно в собак бешеных превращаемся, а собаки, сколько их не корми и не дрессируй, все равно за кость драться будут. Нам бы сейчас отдохнуть денек, выспаться, грязь с себя отскоблить, с мягкими девочками поваляться. Да потом в казармы на неделю, к психам в руки, дисциплину подлатать. А так мы все глубже в яму опускаемся, и скоро уже краев видно не будет. Неужели командование этого не понимает?