Ностальгия

Я нахожу людей по запаху пота. По страху, который сочится из пор. По шуму их дыхания. Магазин давно отстрелян – мне нет до этого дела – зачем мне патроны, я молнией врываюсь в тесные клетушки и жизнь перепуганных существ течет, течет в меня нескончаемым ручьем через штык, через ствол, через руки и плечи, и я пьянею от этого и, отталкивая резиновых мультяшных собратьев, рвусь дальше, бросая гранаты в темные углы, вышибая ногами двери. И, наконец, на чердаке я со звериным рычанием настигаю снайпера – лакомую дичь. Я быстр, как мангуст. Время размазывается вокруг меня тягучим киселем. Играючи отбивая стволом сонное движение чужого приклада, я ударом ноги в грудь отшвыриваю тело щуплого зверька в темный угол и вонзаю в него штык. Много-много раз. Штык звякает о палубу, насквозь пронзая дергающееся тело.

«Номер 34412190/3254 – задача выполнена», – тороплюсь сообщить о своей радости режиссеру. И глас божий отвечает мне: «Занять оборону, удерживать позиции до подхода дружественных сил».

Я вгоняю в скользкую от чужого праха винтовку свежий магазин. Прямо с чердака, через узкое слуховое окно поливаю огнем улицу перед собой, с радостными восклицаниями сбиваю на землю маленькие фигурки, что отчаянно бегут навстречу своей смерти. Черепица вокруг меня разлетается сухими брызгами, я скалюсь в ответ, сердито гудящие шершни пролетают надо мной, я отмахиваюсь от них, нетерпеливо мотая головой.

И вот, наконец, режиссер сообщает всем задействованным о конце съемок. Я топаю вниз по бесконечным трапам, помогаю тащить чье-то невесомое тело с простреленной ногой, груда брони на палубе второго этажа устраивает пулеметную позицию, странно – у этого тоже нет лица и голос его искажен, будто его пропустили через шифратор. На улице полным-полно ненастоящих трупов. Некоторые еще шевелят конечностями. Таких собираем и тащим на исходную в первую очередь.

Я горд и значителен. Радость распирает меня. Я раз за разом возвращаюсь на изрытую воронками улицу, чтобы подобрать очередной тряпичный манекен. Я – настоящий. Остальные – игрушки. Все настоящие выполнили задачу. У игрушек кончился завод, сели батареи. Мы собираем повсюду их тушки. Война – способ отсеять из наших рядов все ненастоящее, игрушечное. Я небрежно опускаю на палубу у грузовика очередное тело и бегу чистить оружие. Потом следую в траншею – ожидать дальнейших распоряжений. Сажусь на корточки. И просыпаюсь, будто выныриваю с того света. И страх, которого я не испытывал во время боя и который никуда ни делся, который просто ждал своей минуты, спрессованный в невидимый слиток, страх обрушивается на меня. И я вжимаюсь в сырую глину, я изо всех сил вцепляюсь в нее скрюченными до боли пальцами и тоскливо скулю, придавленный дымным воздухом. Я не могу, не хочу видеть свет, мне хочется букашкой забиться в укромный уголок и я ложусь на дно траншеи, не обращая больше внимания на грязь. Благо места теперь полно.

Незнакомый боец рядом жадно хлебает из фляги. Трясущиеся руки не слушаются, вода льется ему на подбородок, на грудь, он с хлюпаньем ловит ее губами и мотает головой.

– Где Крест? – спрашиваю его.

Он молчит. Смотрит на меня удивленно и настороженно. А потом отворачивается и снова присасывается к фляге. Я понимаю, что задал не тот вопрос. Лучше бы мне спросить, как часто здесь дает осечку истовая молитва. Похоже, тут становятся не только истинно верующими. Встречаются и атеисты. Переворачиваюсь на спину и, глядя в зенит, на лету придумываю антимолитву, адресуя послание верховному существу.

– Господи, создал ты нас по подобию своему на потеху себе. Пожирают друг друга чада твои, аки пауки неразумные, и нет покоя и мира в мятежных детях твоих. За что нам доля твоя, Господи, за что наградил ты нас разумом и способностью мыслить? Не для того ли, чтобы тешили мы тебя игрищами кровавыми на потеху твою и ангелов твоих? Молю тебя, Господи, вселись в раба своего, дабы испытать на себе все то дерьмо, которое хлебаем мы по милости твоей. Здесь чадо твое, Ивен Трюдо, Господи, сукин ты сын, прием!

Высшее существо не отвечает на мою мыслеграмму. То ли на разных частотах мы с ним, то ли код мой не подходит, то ли меньше чем епископу, до него не докричаться.

– Живой, морпех? – спрашивает кто-то.

Поворачиваю голову. Надо мной возвышается взводный. Весь в копоти, в земле и крови. Спрыгивает в траншею рядом.

– На себя посмотри, – говорит Краев, поймав мой взгляд. – Ща капеллан придет, будет душу лечить. Чего расслабился-то? До обеда далеко. У нас на сегодня еще пара вылазок.

Кажется, я уже жалею, что меня не приговорили к расстрелу. Там умираешь один раз, а тут – по три раза на дню.

Когда капеллан затягивает молитву, я упрямо стискиваю зубы. Бойцы вокруг хором повторяют за священником:

– Упокой, Господь, души усопших рабов Твоих и прости им все грехи их, сделанные по собственной воле и помимо их воли, и дай им Царствие Небесное...