Ностальгия

– Все так говорят, сержант. И все знают, что это не так. И ты знаешь. Ты ведь не мальчик, ты на Форварде в первом составе был, так что понимаешь, что к чему. Как только личные интересы перевешивают интересы службы, подразделению конец приходит. И ты теперь у меня – слабое звено. Оставить все как есть – дать понять всем, что амуры в окопах – обычное дело, традиции похерить и основы расшатать. Дать ход делу – лишить роту сержанта в боевой обстановке, да и офицера хорошего подвести. А она – классный офицер, по убеждению классный, и дело свое туго знает. Ты у нее – первая осечка. Слишком долго ты, Трюдо, на гражданке был, размяк. И в говне мы теперь из-за тебя. И я, и комбат. Что делать предлагаешь?

– Сэр, я не буду задницу рвать, доказывая, какой я примерный. Делайте что должны. Единственно, о чем прошу – походатайствуйте перед комбатом, чтобы лейтенанта не трогали. Она действительно хороший офицер, без лести. Это я виноват. Если вам так проще будет – ну спихните меня рядовым в другой батальон. Все равно передовая, что так, что так – везде стреляют.

– Ишь ты, лихой какой. «Походатайствуйте...» Раньше надо было благородство показывать. До того, как под юбку залез, – ротный барабанит пальцами по столику, думает о чем–то, невидяще глядя на соцветия меток на стене. – Твоя лейтенантша сама комбату доложилась. Во избежание, так сказать. И согласно уставу. Еще перед погрузкой. Просто не до тебя тогда было. Очевидно, тебя хотела выгородить. Просит на взвод ее перевести, с понижением, значит... Голубки, мать вашу... Комбат в ярости, он ее себе в начштаба прочил, представление на капитана ей дал.

Я молчу. Что тут скажешь? Я пришел к ротному сам, и теперь остается терпеливо дожидаться своей участи. Все лучше, чем ждать, пока тебя заочно приговорят.

– Оно хоть стоило того, а, Трюдо? – неожиданно спрашивает ротный. Глаза прищурены, смотрит серьезно. Ни намека на скабрезность.

– Так точно, сэр. Стоило. Верните назад – я бы ничего менять не стал, сэр. Уставы, традиции, – это все херня, когда рядом такая женщина, сэр. Извините, сэр.

– Ну-ну... – ротный снова задумчиво смотрит мимо меня на цветную стену. Отмерзает: – Как тебе Бауэр?

К его неожиданным переходам трудно привыкнуть. Или он так собеседника «вытаскивает»?

– Нормально, сэр, – говорю как можно естественнее.

– Да? У меня другое мнение сложилось.

Ворон смотрит на меня так заинтересованно, словно на моем лице вот-вот ответ сам собой проявится.

– Да нет, сэр, все в порядке. Молодой, учится еще. Начальство не выбирают, сэр.

– Ага... Твои-то как, нормальные мужики?

– Отделение хорошее. Я в них уверен. Больных, потерь нет. Ветераны, в основном. Капрал Трак меня сменить может, легко. Отличные мужики, сэр, все в кондиции.

– Ты отличился вчера, диверсионную группу положил, – то ли спрашивает, то ли утверждает ротный.

– Было дело, сэр. Случайно, на самом деле. Они прямо на нас вышли, мы из патруля возвращались. Ребята их как в тире положили.

– Ясно...

Молчим. Ротный наливает себе из небольшого термоса ароматного кофе. Вопросительно смотрит на меня. Вежливо отказываюсь. Слежу за тем как он не торопясь попивает горячий напиток.

– В общем так... – начинает Ворон. Я замираю. – Служи пока, Трюдо. Половину оклада я с тебя сниму, без этого никак. Формулировку придумаю позже. И со взводным грызню прекрати – он мужик нормальный, его из училища хорошо рекомендовали. С комбатом я вопрос утрясу. Все, иди.

– Понял, сэр. Спасибо, сэр! – я поднимаюсь, снова упираюсь макушкой в потолок, отдавая честь.

– Вот еще что, сержант, – говорит ротный мне в спину.

– Сэр?

– Если увижу, как вы тут амуры крутите, или доложит кто – я тебя расстреляю.

Он прихлебывает кофе. Голос его спокоен и ровен. Я знаю, что он не шутит. Так и будет. Ворон – кремень мужик, сказал – сделает.

– Я понял, сэр.

– Свободен, Трюдо.

Выхожу из штабного блиндажа со смешанным чувством. Вроде бы и обошлось пока, а вроде и расстрелом пригрозили. Интересно, как там Шармила? При мысли о ней внутри сладко щемит. Я иду, машинально пригибаясь в неглубоких местах, прячу голову. Я в своей жесткой, грубой скорлупе, весь в присыпке от потертостей, с ороговевшей от постоянного трения о швы и узелки белья кожей, руки мои огрубели до состояния подошвы, и все равно я чувствую, как касаюсь ее груди, шелковистой кожи бедер, представляю, как вздрагивает от едва заметного прикосновения ее гладкая спина, и как мечтательна ее улыбка, когда я касаюсь ее губами. Нет, прав ротный – я теперь слабое звено. Я теперь в любом бою – салага созерцательный и кандидат в покойники. И сейчас мне так пофиг это, что совсем не страшно, я смиряюсь и улыбаюсь сам себе, словно вижу впереди что–то невыразимо прекрасное, типа бесплатной поездки на спортивном «магнум-аэро-турбо».

–8–