Ностальгия

Маленькая девочка, совсем крошка, шлепает одна-одинешенька. Нгава косится на нее недоуменно, не знает, что предпринять. Вроде не должен никого пускать, но этот карапуз — как его остановишь? И вокруг никого. Девочка подходит к сидящему у стены Крамеру. Генрих разложил на коленях, поверх расстеленной нательной рубахи, детали разобранного пулемета, любовно протирает их, чистит специальной щеточкой из комплекта ЗИПа. Девочка стоит в двух шажках от него, таращит черные глазки, не решаясь подойти ближе. Во все глаза смотрит за руками Крамера, он совершает совершенно немыслимые для нее действия, собирая из металлических козявок и загогулин что-то черное и большое.

— Дядя, а ты пушку делаешь? — наконец изрекает дитя.

Мы все замолкаем, откладываем стволы и ложки, во все глаза наблюдая за пулеметчиком. Верзила Генрих угрюмо сопит из-под открытого забрала. Не отвечает, продолжая собирать пулемет.

— Дядя, а ты злой? — снова спрашивает ребенок, — Ты не будешь на меня кричать?

— Крам, поговори с ребенком, от тебя не убудет, — смеется Трак, — Ты, может, ее папаше черепушку намедни проломил, прояви уважение.

— Моего папу черные дяди забрали. Они такие стра — а — а — шные! — девочка сделала круглые глазенки и подняла руки, изображая что-то неведомо-ужасное.

— Наверное, твой папа вел себя нехорошо? — спрашивает Трак.

— Мой папа хороший! — возражает девочка и садится на корточки. — Мой папа на стройке работает, он сильный.

Ребенок смешно картавит, не выговаривая буквы. Уже все наши проснулись, уселись у стены, трут глаза. Крамер молча собирает пулемет.

— Тебя как зовут, девочка? — спрашиваю я.

— Сильви. А тебя?

— Меня Ивен. Сильви, а где твоя мама? — меньше всего я хочу услышать, что маму тоже забрали злые дяди.

— Мама в магазине. Мама сказала, что не хочет зубы на полку положить. Дядя Ивен, а зачем зубки на полку класть?

— Твоя мама пошутила, Сильви. Взрослые так иногда шутят, — я начинаю понимать, что многие здешние сидят по домам не меньше недели, боясь высунуться на улицу. Революционным массам все равно кого грабить и насиловать в процессе борьбы за всеобщее равенство.

— Ты покажешь, где мама? — спрашиваю я.

— Садж, да шугануть ее, пока черные не набежали, — вмешивается Калина. — А то будет нам карнавал.

Я тяжело смотрю на него. Ничего не говорю. Калина затыкается. Все вокруг молчат.

— Ты страшный, дядя Ивен, — произносит девочка, пугаясь моего лица, и вскакивает на ноги. — Я тебя боюсь. Мама говорит, нельзя со страшными дядями говорить.

Девочка улепетывает со всех ног, не слушая моих уговоров остановиться. Не решаюсь двинуться с места, чтобы не перепугать ее окончательно.

— Вот адово отродье, — сплевывает Калина.

Молодая женщина выбегает из-за угла, бежит навстречу девочке. Нгава вскидывает ствол — «Стой!»

Женщина останавливается, затравленно глядя, как мчится к ней всхлипывающий ребенок. Под прицелом делает медленный шаг навстречу дочери. Подхватывает ее на руки. Одной рукой держа сумку, неуклюже тащит девочку прочь. Длинные черные волосы растрепались, обвили ее шею.

— А ну, погоди! — гремит Крамер.

Женщина обреченно замирает. Девочка уже довольно тяжела для нее, мать никак не может удержать ее одной рукой. Крамер тяжело надвигается на нее с пулеметом в одной руке, с ранцем в другой. Ребенок отчаянно цепляется за шею матери, сползая вниз.

— На вот, возьми, — Крамер ставит пулемет на сошки и достает из вещмешка трехдневную упаковку сухпая. — Чего уставилась? Поставь ребенка-то, дура, уронишь!

Он сует сухпай в ее сумку, сразу ставшую похожей на обожравшуюся жабу из упаковочного полиэтилена.

— Иди, чего встала-то! — прикрикивает Крамер на онемевшую женщину. Та очухивается от оцепенения и исчезает, волоча дочь за руку.

Под взглядами отделения Крамер усаживается на место, вытягивает ноги и закрывает глаза.

— А сам теперь чего жрать будешь? — интересуется Калина.

Крамер молчит. Я роюсь в вещмешке. Достаю свой сухпай. Отламываю суточный паек. Кидаю на колени Крамеру.

— Держи, Крам.

Трак присоединяется ко мне. И Паркер. И Мышь. И Кол.

— Вы чего, поохренели все? — недоумевает Крамер, глядя на кучу жратвы рядом с собой. — Я этот сухпай у старшины зажилил.

Мы дружно хохочем. Над пустой замусоренной улицей наш смех звучит жутковато. Люди через улицу опасливо косятся на наш гогот.

— Калина, ко мне! — приказываю я.

— Здесь, садж…

— Я тебе не садж. Я тебе «сэр», морпех.

— Так точно, сэр! Виноват, сэр! — вытягивается Калина.

— Ты базар фильтруй, морпех, — говорю я. — Мы, может, к завтрему положим тут всех к херам, но только как приказ выйдет. А пока чахни в тряпочку и рот без команды не открывай, пока я тебе вентиляции в пасти не добавил. Иди, Нгаву смени. Две смены стоишь.

— Есть, сэр! — скуластая рожа Калины — как подрумяненный пирог, скулы горят пятнами гневного румянца.

–28–