Ностальгия

Оскаленные морды все ближе. Они уже что-то скандируют по-своему, потрясая кулаками. Все эти свои «ли-бер-тад» и прочее. Не понимаю ни слова из их галиматьи. Толпа заводится все больше. В руках у многих мирных демонстрантов толстые плети обрезиненного кабеля — импровизированная резиновая дубинка — и обрезки водопроводных труб. Мирная демонстрация накатывается на нас, словно прибой из клыков и когтей. Беспилотники орут над самыми головами: «Передвижение граждан несанкционировано. Массовое мероприятие несанкционировано. Во избежание насилия немедленно остановитесь, поднимите руки и сядьте на землю!» Толпу это только заводит.

— Солдаты, вы служите преступной власти! Мы ваши братья! Мы выражаем свою волю! Это мирная демонстрация! — надрывается плюгавый дирижер.

Видал я в гробу таких родственников. Кровь стучит в ушах. Мирная демонстрация накатывается на заграждения. Мирные демонстранты накидывают на колючие спирали лохмотья и приминают их своими телами. Мирные демонстранты орудуют ломами, выворачивая опоры заграждений. У мирных демонстрантов в первых рядах морды замотаны в мокрые тряпки, чтобы газ на них меньше действовал. Они так близко, что акустические усилители шлемов доносят до нас команды их невидимых командиров, их сержантов и лейтенантов. Они слитно кричат что-то, и мирные демонстранты передают их крики по цепочке. Замотанные рожи выталкивают вперед из своих рядов женщин.

— Мы хотим, чтобы нас услышали. Мы мирные люди! Среди нас женщины!! Солдаты! Братья! Дайте нам пройти! — еще гремит голос оратора, но уже «аванте, аванте!» — мирные демонстранты устремляются в атаку.

Слитный залп из подствольников. И еще один. И еще. Словно хлопушки на карнавале, дымные хлопки покрывают все — воздух, замусоренную палубу, толпу людей на ней. Тяжелый дым стелется волнами, призраки проступают из него, они накатываются на цепь нациков, мирные жители, они обрушивают на поднятые навстречу щиты свои дубинки и трубы, они валятся в дым, топчут упавших, бегут по их телам, стремясь вырваться из ядовитой пелены, нацики держат строй, прогибаются под суровым натиском, но держат, еще минута, и страшное давление разорвет, разметает их цепь, мы делаем пять шагов вперед и упираемся плечами в их тела, создаем живые упоры. Ярость бродит в нас, секунда — и мы поднимем тут все на штыки, но газ валит уже и самых наглухо закупоренных и крепких, и они снопами валятся нам под ноги, и через пару минут вся улица — как огромное задымленное поле боя, заваленное телами и искореженными машинами. И мы делимся на первый-второй, закидываем винтовки за спину и вместе с гвардейцами начинаем таскать бесчувственные, пузырящиеся слюной и с мокрыми штанами тела, складывать их в фургоны почти штабелями. Я надеюсь, что тот, кому повезет подобрать ублюдка-оратора, догадается от души пнуть его между ног.

К нацикам подходит подкрепление, и муравьиные колонны вновь штурмуют башни.

27

Ротный — крутой служака, бронзовые яйца. Когда-то, как и я, он тоже был на Форварде, правда, во втором составе. Еще рядовым. Бойца он чувствует печенкой, этого у него не отнять. Обычно слова доброго из него не выжмешь. Но сегодня он щедр необычайно.

— Третий взвод — молодцом! Благодарю за службу! — приходит циркулярное сообщение по ротному каналу.

Мы все, кто у полевой кухни, с пластиковым котелком в руках, кто в отдыхающей смене, сидя на замусоренной бетонной палубе, спина к стене, кто в карауле, все мы разгибаемся и, как один, выдыхаем:

— Служу Императору!

Мелочь, а приятно. Приятно оттого, что твое напряжение сил, выкладывание на полную катушку не прошли незамеченными. Приятно само по себе — тебя оценили, приятно с прицелом на будущее — благодарность командира плюс в послужном списке, несколько кредитов премии к окладу.