Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том I

– Беги!

Глянул дядя Федот на брата и тут же, резко развернувшись, ринулся с дороги вниз, как был босиком и в распоясанной рубахе. Полосовал босые ноги сухой камыш, крошился под израненными ступнями беглеца тонкий октябрьский ледок. Дядя Григорий дал хорошую фору брату, прежде чем выстрелил.

– Ей-бо, промазал, – разочарованно загалдели казаки разъезда. Кое-кто стал торопливо снимать карабин из-за плеча, защёлкали затворы. Но их начальник крутнулся в седле и благодушно рыкнул:

– Отставить! Спор есть спор!

Дядя Григорий ещё несколько раз поспешно выстрелил из нагана, и всё мимо. Разрядил весь барабан – тот же результат. А дядя Федот уже совсем далеко: только слышно, как трещат камыши да хрустит под его ногами ледок. А там, близко совсем к камышам, уже опушка леса с куртинками густого орешника.

– Вот досада: сбёг, раздолбай…

– Да Бог с ним, брат, – хрипло рассмеялся казачий урядник. – Далеко не уйдёт – всё равно сдохнет где-нибудь там. Морозно, однако… Доставай-ка свою бутыль – видел я, как ты её в торока укладывал…

А дядя Федот всё же выжил. Добрался он до своей дальней заимки, отогрелся у печи, да и кое-какую старую одежонку там нашёл.

Кстати, уже после Гражданской войны братья снова встретились в своём селе: вернулся в тот же год после ранения откуда-то, чуть ли не от самого Байкала, Григорий – без него уже белочехи сдали Сибирского правителя красным, выздоровел после того осеннего случая и Федот. Мирно крестьянствовали они под Омском до 30-х годов. Только по праздникам, встречаясь за семейным столом, они непременно начинали свой спор о том, кто же всё-таки был прав в той братоубийственной Гражданской войне. И поднимали очередную стопку во славу Господа, позволившего им выжить в той беспощадной общенародной схватке за Россию – у каждого за свою. О них, своих дядьях, и рассказал мне, уже взрослому, мой отец, Фёдор Корнеевич, который совсем в юном возрасте оказался свидетелем тех памятных событий. В 1937 году, когда мне исполнилось только два года, родители со мной вместе поехали с Камчатки в отпуск на свою родину, в Омск. Но никого уже из дядьёв не было в живых – ни красных, ни белых не щадили лихие 30-е годы. Всего на несколько лет пережил своих последних детей мой прадед Тимофей: как рассказывала потом моя тётя Антонина, старшая мамина сестра, умер он в сто пять лет от роду, незадолго до начала Второй мировой войны…

(А что, собственно, удивляться? В тех злачных степных краях немало было долгожителей. Например, последний кошевой атаман Запорожской Сечи, Пётр Иванович Колнышевский, прожил аж 112 лет – с 1696 по 12 ноября 1803 года. Рос на Сечи с восьми лет от роду, повоевал на славу на южных российских рубежах и с крымскими татарами, и с турками да поляками, а потом, прогневив Екатерину Великую несдержанным словом, прожил 26 лет на Соловках – почти все эти годы в заточении, только три раза в год выводили его на Божий свет по церковным праздникам. Был помилован царём Александром I, но отказался возвращаться на Большую землю, и последние несколько лет провёл всё там же, на суровых Соловках, став монахом-схимником. Вот какие люди бывали в приднепровских степях! Богатыри, не мы…)

6