Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана

Карл Рихтер так подготовил Мюнхенский Баховский хор, что работать с ними было наслаждением. А великий бас Курт Молль пел так, что было ясно — в Agnus Dei Бетховен достиг высот Баха. Если бы я не знал, кто автор, я бы сказал: Бах. Мало того: самый лучший Бах. И даже еще лучше, потому что тут и Бах, и Бетховен. Это исполнение остается одним из главных событий в моей жизни.

Правда, и следующая встреча с Missa Solemnis была счастливой. Через несколько лет я играл ее в Париже в церкви Сент-Огюстен с Юлией Варади и Дитрихом Фишером-Дискау. Они муж и жена. Она — превосходное сопрано, он — один из величайших певцов всех времен, а Шуберта просто никто так не поет. Шуберта очень трудно исполнять, и, думаю, только два человека делали это в совершенстве: Святослав Рихтер и Фишер-Дискау.

В работе с Фишером-Дискау не возникало ни малейших проблем или разногласий, а в общении он оказался исключительно милым, интеллигентным человеком. Мы много разговаривали о Клемперере, и Дитрих рассказал мне чудесную историю. Он репетировал с Клемперером «Страсти по Матфею». Пели также Элизабет Шварцкопф, Криста Людвиг, Николай Гедда. Там есть фрагмент, где фаготы играют шестнадцатыми и баритон солирует. Фишеру-Дискау показалось, что, если исполнять быстрее, он сумеет лучше показать свой голос. И он сказал Клемпереру: «Герр профессор, мне кажется, для меня это длинновато, нельзя ли побыстрее». Клемперер, совершенно не обижаясь, спокойно ответил: «Нет, темп должен быть такой, темп правильный».

На другое утро Фишер-Дискау приходит на репетицию и говорит Клемпереру: «Герр профессор, мне сегодня приснился удивительный сон. Я встретил Баха. Само собой, я спросил его о темпе. Он сказал, что темп должен быть вот какой, побыстрее должен быть». Клемперер посмотрел на него внимательно и сыграл быстрее.

На следующий день Клемперер приходит на репетицию и говорит: «Герр Фишер, сегодня ночью я тоже встретил Баха. Он спросил: „А кто такой герр Фишер? Я его не знаю“».

Дискау рассказывал эту историю с большим удовольствием, ничуть не был уязвлен: понимал, что такое Клемперер.

Это, увы, дано не всем. Мне рассказывали, как в Лондонском оркестре один музыкант сказал Клемпереру: Klems, you are talking too much! («Ты, Клемс, слишком много болтаешь»). Ну какой дурак. Он же наверняка потом, в старости, внукам рассказывал, что играл с самим Клемперером. Но вообще это случай исключительный: английские оркестры, думаю, — лучшие в мире. Я много работал с ними. Там играют одаренные, профессиональные и дисциплинированные люди. Неудивительно, что они дружелюбны и приветливы.

Я приехал дирижировать Борнмутским оркестром, одним из старейших в Англии. Для знакомства решил сыграть какую-нибудь симфонию Бетховена. Спросил: «Какую хотите?» Такой подход им понравился. Давайте, говорят, Первую. Давайте. Ставьте ноты на пульты. Подождал, взмахнул палочкой. Я Бетховена всегда наизусть дирижировал. Сыграли Первую. Превосходно играют.

«Ну а теперь перейдем к нашей непосредственной задаче, — говорю, — Первой симфонии Малера. Вы знаете, какое это грандиозное сочинение… — На этом моя вступительная речь закончилась: ни мне, ни им она была уже не нужна. — Попробуем поиграть».

И мы сыграли без остановки всю первую часть. Я сказал: «В общем, все очень хорошо, но некоторые подробности можно подправить. Давайте».

Хорошие музыканты понимают дирижера без слов. Но иногда бывает важно дать какой-то образ, который может все решить. Вот тут чувствуешь, как важно знать язык. Я изучал английский очень интенсивно, но тогда мне его не хватало. Потом-то научился разговаривать с музыкантами и по-английски, и по-французски, и даже по-японски. Проще всего было с итальянцами. Как мне однажды сказал Ойстрах, вернувшись из Рима: «Оказалось, я неплохо знаю итальянский. Когда я сошел с поезда, носильщик взял мои чемоданы и говорит: Signore, molto pesante.[14] И я, представляете, все понял».

В самом начале Первой Малера есть такое место… Я говорю музыкантам: «Это птицы полетели». Недоумевают. Я помахал руками, как крыльями: «Птицы полетелиполетели-полетели». Они заулыбались, поняли, сыграли правильно. Перед аллегро я широко улыбнулся виолончелям, и они заиграли радостно, светло. Перешли ко второй части, к третьей. А в ней Малер использовал образы лубочной картинки: звери хоронят охотника. Я говорю: «Вот в этом эпизоде заяц танцует. Танцует, сукин сын, не может радости скрыть!» Они захохотали. Поскольку словарь мой был бедный, я придумал сказать sonof a dog, сын собаки. Но они поняли правильно и сыграли правильно.

Три репетиции, генеральная и концерт. Так там принято. Иногда даже только две репетиции. Малер — дело серьезное, дали три.