Нова. Да, и Гоморра

Почти девять часов он не менял позы, и теперь все мышцы свело. Сквозь боль, туманом застилающую глаза, Римкин видел, как в облаке пыли к нему скачет вареная картофелина.

Он силился выговорить:

— Зачем… кто… кто вы…

— Это я, Эвелин!

Эвелин, подумал он. Кто такая Эвелин?

— Кто?..

Она добралась до него.

— Эвелин Ходжес, какая еще, по-твоему? Ты ранен? Что-то случилось со скафандром? Так я и знала, надо было захватить с собой Мака. Сейчас наружная температура около десяти по Фаренгейту. А минут через пятнадцать будет не меньше девяноста. В одиночку я тебя до корабля не донесу.

— Нет-нет. — Римкин потряс головой. — Все в порядке. Скафандр. Я просто…

— Так в чем дело?

Боль была невероятная, но на мгновение он овладел собой и сумел выговорить:

— Я просто отсидел… Слишком долго пробыл в одной позе. Я просто… просто забыл.

— Что значит долго? — Голос ее звучал требовательно.

— Наверное, почти всю ночь.

Руки уже немного отошли. Он толкнулся и привалился спиной к камню.

Ходжес наклонилась, подобрала фонарь (движение, которое она могла проделать лишь в своем спецскафандре) и повертела его в руках.

— Ты что, кино тут смотрел?

— Д-да… — кивнул он.

Она фыркнула, отчасти от неловкости, отчасти от досады.

— Твое счастье, что я пошла тебя искать!

Ходжес опустилась рядом с ним на корточки и, проделав несколько сложных движений, села.

— В полшестого я обычно уже не сплю. И мне подумалось, что я пару раз говорила с тобой слишком резко. Знаешь, на базе, среди этих солдафонов, которые вечно говорят глупости, нервы начинают сдавать. Рано утром я вышла в холл, увидела свет от твоей машинки для чтения и решила, ты уже встал. Заглянула в комнату — дверь-то открыта, — а постель пустая. Я подумал, ты в библиотеке; а тут вижу, дверь к шлюзам нараспашку, твоего скафандра нет. А это место — единственное, на что стоит смотреть. Ты что, здесь всю ночь?

— Да.

— Римки, — помолчав, заговорила Ходжес, — мы все тут по-своему чудны́е. Если посмотреть на остальных, ты не такой уж странный. Просто хуже умеешь притираться к другим. Я о тебе тут немного думала и, кажется, поняла, чем ты был так вчера… озабочен. Послушай, а потом скажешь, права ли я.

Она повозилась чуть-чуть, устраиваясь поудобнее внутри скафандра.

— Вчера я сказала, что марсиане по развитию цивилизации достигли по меньшей мере уровня древних греков. Но это было до того, как мы обнаружили движущиеся голографические записи. Выходит, их технологии — по крайней мере одна из отраслей — сравнимы с нашими в середине двадцатого века. А может быть, и выше. Мы по-прежнему не умеем заключать движущееся голографическое изображение в кристалл, чтобы оно начинало автоматически проигрываться под лучом лазера. При таком уровне развития здесь должны быть тонны письменных свидетельств — пусть не книги, но хотя бы что-то вырезанное на камне. Однако нет ни царапинки, ни датированного закладного камня, ни имени правителя над дверным проемом. Черт, на плитах пирамиды Хеопса есть хотя бы метки каменщика! Ты семантик, Римки, и для тебя наверняка важно найти какие-то свидетельства марсианского языка. Однако в таком грандиозном сооружении ничего подобного не видно, а при этом ясно, что они хранили столько всего визуально… — Ее голос застыл на этом слове, словно пальцы игрока перед рискованным сносом. — Что ж, Римки, существует большая вероятность, что эта раса вообще не была вербальной и все-таки достигла такого технологического уровня без всякой письменной коммуникации, примерно как инки и майя достигли своего культурного уровня, но так и не изобрели колеса. И если мой вывод верен, то в нашей экспедиции ты вроде как бесполезен. И я вижу, что тебя это угнетает.

По ее молчанию Римкин догадался, что она ждет от него какого-то отклика — облегчения оттого, что правда наконец прозвучала вслух. Но как она рассчитывает это определить? Услышать в наушниках, как изменилось его дыхание? Он попытался вспомнить, кто она такая. Но приходилось думать обо всех семистах пятидесяти с лишним ферментных реакциях, чтобы ни одна из них внезапно не прекратилась…