Новая идеология: голодомор

Частый российский голод был нормой. Российский крестьянин был уязвим для голода как часть местности. Почти каждые десять лет любой регион России испытывал удар более или менее сильного голода: на грань голода ставили война, неудачная административная политика, рост налогов, переход к новому типу хозяйства и новым культурам. Хозяйство крестьян было слишком слабым, слишком близка была грань, за которой оно переставало их кормить.

Голод был следствием самого существования крестьянского хозяйства. Голод был структурным и неизбежным.

Большой голод приходил не каждый год, но каждое поколение хотя бы один раз его испытывало. И всегда голод довлел над деревней постоянным малым зримым недоеданием менее успешных односельчан: многодетных семей, малоземельных, вдов, сирот, семей без мужчин, безлошадных, должников…

Вполне закономерно, что периодический голод и постоянная угроза голода деформировали крестьянскую мораль. Деревня разделилась на две противостоящие друг другу части: на тех, кто вел успешное хозяйство или был связан с городом материально — то есть тех, кому голодная смерть не угрожала, — и на тех, кто находился на грани голода, кто зависел от колебаний погоды и климата — то есть тех, у кого было мало земли, слабое здоровье, много детей и т. д. В российской деревне эти две группы именовались обычно бедняками и кулаками.

В деревне всегда был более или менее крупный слой людей, которые не могли вырваться из бедности и полуголодного или просто голодного существования. И они вовсе не являлись исключительно порочными людьми: пьющими, ленивыми, вороватыми, на чем всегда настаивали люди городские и в особенности чиновный люд.

Возможно ли было удержать в деревне, расколотой на два класса, единую мораль? Нет, выстроить действенную, воплощенную в дело интегрированную мораль в деревенской общине и большой семье было невозможно.

Церковь в крестьянских обществах не стала реальным институтом, который предложил бы крестьянам действенное решение одной лишь элементарной принципиально важной для религии проблемы — неизбежного голода и голодной смерти детей, стариков, женщин, а потом и мужчин. В российских реалиях 1920-х годов каждый умерший от голода сельский ребенок был колоссальным ударом по семейной морали, соседской солидарности, церкви и священнику; каждый ребенок, находившийся на грани голода, каждая старуха с протянутой рукой были капелькой в чашу беспощадной ненависти бедных к богатым, бедняка к кулаку. Деревня всегда жила в состоянии вяло или резко текущей гражданской войны. И главными жертвами этой войны были умершие от нищеты и голода соседи и родственники.

Была ли какая-то альтернатива аморализации крестьянских обществ? Абсолютная мораль требовала обязательной солидарности перед внешними угрозами и спасения «своих» от смерти. Моральная деревня и мораль в деревне — это солидарность во имя использования всех имеющихся в деревне ресурсов ради выживания. Это обязательно социальная система, направленная против крупнотоварного производства, если оно влечет за собой нехватку продуктов или социальное расслоение.

С идеей «жизни по правде», «жизни в любви и добре» мог выступить кто угодно — священник, политический агитатор, сектант, отец семейства… Но если в деревне были богатые люди, они оказывались врагами не просто бедных, а врагами самой морали.

Деревня, расколотая на кулаков и бедняков при господстве кулаков и их морали, основанной на праве частной собственности, — это деревня, где допустимы нищета и голод односельчан. Деревня, которая выбирает солидарность и абсолютную мораль, то есть деревня, готовая спасать «своих» от смерти сообща, дает больше гарантий от голода своим жителям: хоть и в нищете, но в голодный год живы все или почти все. Такая деревня сродни идеальной большой семье, а часто в реальности она и была большой семьей. Крестьянский уравнительный утопизм — это не игра ума городского интеллигента, а реальная, проверенная голодовками и коллективной тяжелой работой практика сохранения своей души чистой, а родных людей — живыми.

Поскольку советскую деревню в 1932–1933 годах охватил столь громадный голод, следовательно, деревня раскололась. Если крестьянство не побежало во все стороны массово и не пошло войной на власть, как воевало в это время в Китае или чуть раньше в России, в Тамбовской губернии, Западной Сибири или на Украине, значит, в деревне в 1932–1933 годах прошла внутренняя война, и голодные смерти — жертвы этой войны.

Можно ли было избежать сползания в голод?

С экономической точки зрения, холодной и прагматичной, вывод однозначен: большой голод в крестьянской стране был неизбежен, вопрос заключался только в его масштабах и характере. На протяжении двадцатых годов XX века кризис все время нарастал. И хотя для большинства он был не заметен, специалисты его видели хорошо. Так, следствием нарастающих реальных проблем с нехваткой зерна для городов явилась форсированная коллективизация, и «зерновые забастовки» и «зерновые кризисы» в 1920-х годах происходили едва ли не ежегодно.