Новая имперская история Северной Евразии. Часть I

Рѹськая земля с самого начала возникла как надплеменная и надкультурная общность. Первоначально связанная лишь общей заинтересованностью в поддержании торговых путей и верховной политической властью варяжской дружины, к 1000 году нашей эры Рѹськая земля оказывается настолько интегрированной культурно и политически, что хороним (название страны), произошедший от института власти (дружины), стал восприниматься как этноним (наименование народа). Действительно, после 980-х годов летопись перестает упоминать прежние племенные наименования территорий, заменяя исторические земли новыми политическими образованиями — городами и окружающими их территориями княжеств. Это не значит, что на самом деле исчезли многочисленные культурные, языковые и даже религиозные «племенные» отличия. Однако наряду с ними (и постепенно размывая их) появилась возможность помыслить территорию, подвластную Киевскому великому князю, как единое культурное и политическое пространство, населенное осознающим это единство населением. В реальности слой людей, для которых это единство было актуальным непосредственным опытом, передающимся и фиксирующимся при помощи общего литературного языка и текстов, был очень невелик, однако сама возможность помыслить себя частью обширного культурного целого (при определенных обстоятельствах — например, во время политического кризиса) была очень у многих. Христианство оказывалось тем общим языком и той общей культурной средой, которые могли формировать представление о широком культурном и политическом единстве.

На языке современных обществоведов воображаемое сообщество людей, никогда не встречавшихся лично, но думающих друг о друге как членах единой общины, называют нацией. Теоретически нация противопоставляется этносу (или этничности) как сообщество, основанное на общей идеологии и культуре, — сообществу, основанному на общности происхождения, обычаях, вообще всему, что связано с «телесностью» и биологически детерминированным поведением. Иногда это противопоставление трактуется как контраст между «изобретенным» сообществом и «объективно существующим» родством. Эти интерпретации и само это противопоставление являются довольно архаическими построениями, популярными в середине ХХ века, но уходящими корнями еще в рассуждения XIX века. Как показывают исследования антропологов или историков кочевых культур, «этничность», «племя» являются ничуть не более «объективными» коллективами, чем современные нации, формирующиеся под воздействием школы, литературы и политического процесса. На примере Северной Евразии — будь то Великая Степь или леса севера — мы видим, как в результате миграций, войн, реконфигурации кочевых конфедераций происходит постоянное перемешивание населения, даже если при этом сохраняются прежние племенные названия. На самом деле невозможно четко разграничить ирано-, тюрко- и монголоязычные группы кочевников, даже известных нам по именам племен. Невозможно определить пропорцию, в какой «смешивались» на разных территориях различные славянские, балтские и финские племена. До сих пор идут споры о происхождении «славянских» языческих богов и их отличии от балтских или иранских. Представление о том, что на протяжении столетий протекают биологические процессы «этногенеза», появилось в начале ХХ века из сочетания ограниченных исторических сведений и идеологического заказа националистических (в диапазоне от романтических до фашистских) фантазий интеллектуалов и политиков того времени. Увлечение идеями «чистоты расы», единства «крови и почвы» в ХХ веке заставляло историков искать «исконных» насельников территорий, на которых в Европе спустя тысячелетие пытались выкроить мононациональные и монокультурные государства.

Все эти построения возможны только при отсутствии интереса к прошлому как самостоятельной реальности и насильственной манипуляции им ради оправдания тех или иных идеологических доктрин. Между тем, еще в 1953 г. прозвучало важное предостережение писателя Лесли Хартли историкам и их читателям: «прошлое — это чужая страна: там все делают по-другому».